Нейрофитнес. Рекомендации нейрохирурга для улучшения работы мозга - Рахул Джандиал

Примерно тогда же в Калифорнийском университете в Сан-Франциско ставил свои эксперименты Майкл Мерзенич: он повреждал один-два пальца у лабораторных животных и, выждав какое-то время, изучал, как на это отреагирует мозг. И вот что выяснил. Через несколько месяцев оставшиеся здоровые пальцы «расхватали» и «поделили» между собой «бесхозный» участок мозга, прежде отвечавший за чувствительность покалеченного пальца. Расширив себе «жилплощадь» в коре мозга, оставшиеся пальцы намного прибавили в чувствительности и все лучше и лучше ощущали стимуляцию в виде булавочных уколов.

Сегодня мы знаем, что нейропластичность – привычный мозгу способ адаптироваться, причем не только в ответ на живодерские опыты одержимых экспериментаторов. Но и нейропластичность не беспредельна, во всяком случае, мы пока не научились раздвигать ее границы. И еще: это обоюдоострое оружие для тех, кто страдает посттравматическими депрессиями; так, после травматического события их могут годами неотступно преследовать страхи, стресс и болезненно яркие воспоминания, лишающие возможности нормально жить и работать.

После гемисферэктомии некоторые маленькие пациенты уже никогда не смогут полностью владеть противоположной половиной тела. Особенное беспокойство сопряжено с гемисферэктомией левого полушария, поскольку именно там локализуются зоны Брока и Вернике, по обе стороны боковой, или сильвиевой, борозды, которая отделяет височную долю от теменной и лобной. Центр Брока отвечает за моторную организацию речи и позволяет нам разумно и связно говорить, а область Вернике – за понимание речи. Если их утратит взрослый человек, это будет для него трагедией. У детей очень раннего возраста оставшееся правое полушарие мозга обычно умудряется выработать способность говорить и понимать речь, но редко так же хорошо, как с неповрежденным левым полушарием.

Но Дженнифер повезло – если вообще можно говорить о везении ребенка, которому показана гемисферэктомия. Ее левое полушарие было в полном порядке. Это в правом у нее бесновались электрические сигналы, и именно его следовало удалить, чтобы дать здоровому левому полушарию шанс беспрепятственно работать, а самой девочке – возможность вырасти и жить нормальной жизнью.

Сквозь мягкие волосы прощупывался череп. Несколько длинных проходов широким двойным ножом машинки для стрижки волос – и локоны Дженнифер соскользнули на пол. На выбритую черепную коробку я нанес разметку йодом. На шее и лице девочки образовались ржаво-рыжие потеки. Под ярким светом налобной лампы частички копоти и костная пыль от работающей дрели разлетались, как искры от костра. И запах, незабываемый запах, как от древесной стружки, дыма и чего-то еще. Обычно в черепе проделывают достаточно мелкие отверстия, но на сей раз пришлось вырезать огромный участок черепной кости – как будто я вырезал из земного шара целый континент.

С потолка свисал операционный микроскоп, он парил над мозгом Дженнифер на подогнанной под мой рост высоте, так что его окуляры приходились как раз на уровне моих глаз. Хотя это выглядит дико, у операционного микроскопа ниже окуляров свисает мундштук (в форме загубника боксерской капы), и, зажав его зубами, я могу двигать и вращать голову, тем самым меняя положение микроскопа и, соответственно, свое поле зрения. Это позволяет не отрывать рук от операционного поля, хотя и отдается болью в шейных мышцах. Но мне было не до болезненных спазмов в шее, поскольку я сосредоточил все внимание на непосредственной задаче.

В левой руке я зажал аспирационную трубку, а большой палец положил на маленькую площадку на ней для регулировки воздушной струи. Сдвигая палец назад по площадке, я выпускал часть воздуха, и всасывающая способность аспиратора уменьшалась. При движении пальцем вперед давление и всасывающая способность, наоборот, увеличивались. В правой руке я держал длинный коагуляционный пинцет, который включался и выключался ножной педалью, чтобы по ходу операции я мог прижигать (и запаивать) мелкие кровеносные сосуды.

Уже сотни, тысячи раз я стоял на этом самом месте у операционного стола. Хирургические инструменты мне уже привычны так, словно они продолжение моих рук. И как всегда, при каждом ударе сердца оперируемого его мозг легонько подрагивает под руками. Глядя на мозг Дженнифер, я не находил никаких характерных признаков заболевания. Ни темной крови от травмы, ни очагов патологической раковой ткани. Гребни извилин и таинственные впадины борозд блестели, опутанные тонкой сеткой красных и синих протоков микроциркулярных русел – завораживающее сплетение крапинок, как на картинах Джексона Поллока. Правое полушарие выглядело как полагается. Безупречным, нормальным, здоровым. А я готовился изрезать его на куски.

Это очень кропотливая, небыстрая работа. Мозговую ткань не вырезают таким же манером, как другие ткани; ее бережно снимают слоями силой аспирации. Я начал с правой лобной доли, но сначала разъединил ее с височной, проделав аспиратором узкое углубление по дну разделяющей их борозды. Затем освободил ее от большого серповидного отростка, который разграничивает два полушария мозга плотной двойной соединительной тканью твердой мозговой оболочки, защищая лежащее глубоко внизу под ней мозолистое тело.

По мере того, как я продвигал вперед металлический наконечник аспирационной трубки, ласково и осторожно захватывая мозговую ткань, время от времени ощущал, как он слегка вздрагивает, встречая на пути кровеносный сосудик, словно подергивается от прикосновения гитарная струна. И тогда я брался за электрокоагулирующие щипцы, чтобы прижечь сосудик. Затем стоящая справа операционная сестра без слов забирала щипцы и вкладывала мне в руку пружинные микроножницы. Вышколенная, она прекрасно знала, в каком порядке и какие инструменты мне требуются. И даже стоя у меня за плечом, безошибочно распознавала: если мое дыхание слегка учащается, я собираюсь произвести рискованную манипуляцию. Когда она мне ассистирует, нет надобности ни на миг отводить взгляд от операционного поля. Я пересек скоагулированный сосуд, и она тут же заменила ножницы на коагуляционные щипцы. Сотни и сотни раз мы производили этот маневр ритмично и слаженно, без единого ошибочного движения.

По мере того как я по кругу обводил аспиратором лобную долю, методично разделяя мелкие кровеносные сосуды, божественный переливчатый блеск мозговой ткани на глазах тускнел и приобретал темный оттенок. Наконец я отсоединил лобную долю – ее больше ничего не держало. Операционная сестра тут же забрала у меня аспирационную трубку и щипцы и взамен вложила в каждую руку по лопаточке. С их помощью я подхватил правую лобную долю Дженнифер, как омлет со сковородки, и позволил ей соскользнуть с лопаточек в серый металлический таз.

Дальше следовало заняться теменной долей. Я убрал сосуды и волокна, соединяющие ее с височной долей справа и с затылочной долей сзади. В теменной доле располагался гребешок нейронов, управляющих подвижностью левой части тела Дженнифер. Когда я удалю правую теменную долю, с ней исчезнет и «рулевое колесо», приводившее в движение левую часть тела. Я скоагулировал и пересек последние несколько сосудов, а потом переместил правую теменную долю в еще один отливающий холодным металлом таз.