Царский венец - Евгения Янковская

Жильяр покачал головой.

— Нет. Государыня держится сейчас лучше всех нас. Никогда не предположил бы, что в женщине может таиться столько несокрушимой воли. Скажите ей прямо сейчас и без обиняков. Хотя один Бог знает, как тяжко будет ей это услышать...

— Мама, что это такое? — Алексей только что проснулся, вернее, очнулся от тяжкого болезненного сна, лоб его пылал под материнской рукой.

Александра Фёдоровна сама была обеспокоена криками и выстрелами, которые слышны были даже здесь, в комнате цесаревича. Но не рассказывать же больному мальчику о том, что в Царское Село из Петрограда прибыли на грузовиках мятежники и принялись вовсю дебоширить и пьянствовать.

— Это учения, малыш, — только такое объяснение и пришло в голову измученной, уставшей государыне. Ребёнок посмотрел на мать с тревогой, в блестящих от жара глазах мелькнуло недоверие, но он не стал переспрашивать.

А вскоре пришло известие, что толпа ошалевших от кровавого бунтовского хмеля солдат идёт ко дворцу с пулемётами. Александра Фёдоровна замерла у окна и, слушая звуки бестолковой стрельбы, наблюдала, как охранявшие дворец войска занимают позицию. Рядом стоял обеспокоенный Жильяр.

— Столкновения не избежать, — тихо сказала государыня. — Но ведь невозможно это допустить!

Она обернулась к Пьеру, и он увидел в её глазах слёзы, так не вязавшиеся с удивительно спокойным видом Александры Фёдоровны и хладнокровным тоном, каким произнесла она свои слова. Он понял вдруг: это слёзы не страха или волнения, это слёзы матери о непокорных, обезумевших, озлобленных детях...

Мария как-то держалась. Милая, тихая, мужественная царевна. Она была очень сильной, в деда Александра III, и здоровый организм пока что не устал бороться с заразой, уже свалившей её брата и старших сестёр. Александра Фёдоровна, не снимавшая костюм сестры милосердия, накинула поверх шубу и подозвала Марию. Шуба распахнута, несмотря на ночной мороз: солдаты должны видеть её одеяние.

— Я иду к ним не как государыня, а как сестра милосердия моих детей.

Дочь понимающе кивнула. Также наспех одевшись, она последовала за матерью-императрицей.

Темно. Густой снег, наметённый за день, отражает свет фонарей, в неярком сиянии которых беспорядочно кружат бесформенные снежинки — словно танцуют в сумасшедшей пляске. Защитники дворца готовятся к бою. Переходя от одного к другому, царица и великая княжна ободряют солдат так, как умеют делать это только они — члены самой удивительной, самой близкой к народу семьи русских государей.

— Я не хочу, чтобы нынче пролилась хоть капля крови, — звучат слова Александры Фёдоровны.

И в эту ночь кровь не пролилась. Защитники под влиянием слов государыни не совершили никакой оплошности, и бунтовщики, видимо, протрезвев ненадолго, отступили.

Второго марта, в день отречения, о котором во дворце ещё не знали, Александре Фёдоровне доложили о том, что двоюродный брат императора великий князь Кирилл Владимирович, нацепив красный бант, отозвал из числа дворцовой охраны гвардейский экипаж и повёл его присягать Думе. Воины, которые той тревожной ночью внимали словам государыни и, казалось, прониклись ими, нынче спокойно подчинились предательскому распоряжению великого князя и ушли за ним.

— Эти ушли, уйдут и другие, — голос царицы прозвучал глухо и без эмоций. На лице её сейчас ничего не было, кроме усталости и следов постоянного недосыпания последних дней. В императорском дворце ощущалась сейчас непривычная пустота: прислуга начала понемногу исчезать.

— Мама, почему так? — Мария смотрела на мать почти испуганно, в её красивых огромных глазах, которые брат и сёстры прозвали «Машкиными блюдцами», стояли слёзы. Растерянно посматривая на старшую сестру, Анастасия несколько раз открывала рот, чтобы что-то спросить, но, переводя взгляд на мать, тут же осекалась.

Александра Фёдоровна взяла Марию за руку.

— Потому что сбывается пророчество, Мари.

— Какое пророчество? — пролепетала девушка.

Императрица не ответила.

Анастасия, сидевшая на полу возле материнского кресла, мгновенно вскочила на ноги. Шестнадцатилетняя царевна была невысока и полна, но живость и ловкость в ней оставались детские.

— Мамочка, где папа? — звонко выкрикнула она вопрос, который всё не решалась задать. — Он должен был приехать вчера!

— Видимо, поезд задержался из-за метели, — не поведя бровью, произнесла Александра Фёдоровна. Но юную великую княжну такой ответ не удовлетворил.

— Мама, царь не может задержаться из-за метели! Вы все что-то скрываете, а я... Я уже не маленькая!

Всхлипнув, Анастасия выбежала из комнаты.

Мария тихонько пожала руку матери, которую не выпускала.

— Мама, не сердись на неё. Она... кажется, она тоже заболевает. Настя говорила мне, что чувствует недомогание. Да и сама я... если честно...

— О Господи! — вырвалось у Александры Фёдоровны.

Вырвалось молитвой — не суетным восклицанием. Они находились в комнате царицы, где целую стену занимали иконы, большие и малые, разные — дар православной русской государыне от простых людей. На эти-то иконы и смотрела сейчас Александра Фёдоровна взором, в котором отразилось все её страдание уже на грани терпения. Вот, теперь и младшие девочки заболеют. .. А сил уже нет.

Любимый, такой уютный Александровский дворец, тихий оплот семейного счастья, теперь казался постаревшей Аликс тонущим кораблём, с которого потихоньку начали сбегать... нет, государыня никогда не сравнила бы людей с крысами. Даже предателей.

Тем не менее электричество и водоснабжение в здании, где находились больные царские дети, уже отключили, и Александре Фёдоровне приходилось подниматься к ним по лестнице, без лифта. Она, со своим больным сердцем, постоянно останавливалась, чтобы передохнуть. Императрица не стонала, не отчаивалась. Но душевная боль была непреодолима.

И когда ей всё-таки удавалось хоть на миг молитвой отогнать страдание от горечи предательства и страх за детей, в душе оставалось главное — то, что живёт до самой смерти в сердце истинно любящей женщины, — безумная, снедающая тревога за мужа, если тому плохо.

А сейчас ему, возлюбленному Ники, было плохо, и его «старое солнышко» Аликс чувствовала это. Да, она вполне понимала создавшееся положение, понимала, что поезда задерживаются пьяной солдатнёй, понимала, что Ники, возможно, в плену у своих же соратников, но с надеждой, которую было ничем не убить, она ждала и ждала возвращения супруга. Вновь и вновь ему телеграммы, а они возвращались с убийственной пометкой: «Место пребывания адресата неизвестно».

«Ники, дорогой, ангел мой... где ты?»

Где он — лучший человек на свете, самый любящий в мире супруг и неоценимый сердечный друг на протяжении вот уже более чем двадцати лет? Вспомнилось строго-серьёзное и сияющее одновременно лицо жениха, стоящего рядом перед аналоем. «Господи, ни о чём более не прошу — только не разлучай! И если смерть — дай умереть вместе!»