Царский венец - Евгения Янковская

Горел камин в красной комнате царскосельского дворца. Александра Фёдоровна сидела прямо на полу, окружённая кипами бумаг. Одетая в простое платье любимого лилового цвета, государыня казалась сейчас моложе. Густые, как у девушки, длинные поседевшие волосы заплетены в тяжёлую русскую косу. Она снова была юной Аликс с тихим светом в лице, который зажёгся, как отблеск счастливых дней былого. Жена свергнутого императора перечитывала письма невесты цесаревича... «Милый Ники...», «Мой дорогой Ники...», «Драгоценный Ники...» — так начинались все её письма. А он, отвечая, называл её «Моё дорогое сокровище...», «Родная моя, бесценная Аликс...», «Милое Солнышко...»

И не изменились обращения с тех пор, и не оскудел язык нежности, хотя влюблённому уже за пятьдесят. Так вот же они, письма уже недавних тяжких лет, и снова: «Моё родное Солнышко!»

А это что? О, эти письма много времени пролежали в шкатулке! Память о бабушке, королеве Виктории. Вот и её собственные послания к бабушке — ой, какие забавные, какой же наивной девочкой была она тогда! Эти письма уже после смерти английской королевы прислали Аликс из Виндзорского замка.

Слеза упала на исписанный лист бумаги, другая... и чернила расплылись, размывая бабушкин почерк, — неважно. Всё равно это письмо постигнет та же участь, что и остальные: в огонь! Камин принял очередной листок, огонь подержал его, нагревая, словно раздумывал, но тут же выдал очередную ослепительную вспышку. Письмо обратилось в пепел, а Аликс, плача, целовала уже следующее послание — от любимого своего мужа, целовала, прежде чем отдать бумагу на пожирание огню.

А это? Это ведь письмо от милого Бэби; Алёша только что научился писать и вот — радует маму коротким, полным ошибками посланием. А вот уже из Ставки:

«Ангельчик мой, дорогая, обожаемая, несравненная, неоцененная, милая душка Ты, моя родная Мама. Поздравляю Тебя и Аню с Принятием Святых Христовых Таин! Сегодня опять хороший день. Вчера катался на быстроходном катере и на шлюпках. После обеда был в кинема. Были такие картины:

1) Тайны Нью-Йорка (страшно интересно).

2) Вор и свинья (шарж).

3) История с комаром (шарж).

4) Идеальный ребёнок.

Кадеты остались у меня до вечера. Потом я немного занимался и пошёл спать рано.

Храни Вас Господь Бог!

Алексей. Крепко целую».

Тут уже Александра Фёдоровна заплакала навзрыд. Так, рыдая и целуя листы, которые для неё были больше, чем бумага, арестованная императрица сжигала дорогую сердцу переписку с самыми родными. А потом наступила очередь дневников...

Это было необходимо, хотя и безумно больно. Но лучше пусть огонь примет в себя тайну нежности и любви, сердечную память родственных чувств, чем затуманенные с похмелья глаза очередного творца революции станут с насмешкой скользить по дорогим сердцу строчкам, и похабные комментарии попытаются прилипнуть к чистоте излившихся из любящих душ слов.

В том, что будет именно так, Александра Фёдоровна не сомневалась, многого успела насмотреться и наслушаться всего лишь за несколько часов! После того как сегодня днём Временное правительство поменяло стражей, Александровский дворец услышал такое, чего ещё никогда не слышал, с тех пор как его возвели. Ощущая себя хозяевами, с нецензурной бранью расхаживали по комнатам солдаты революции, опьяневшие от вседозволенности, заглядывали куда хотели, орали и пели песни, не смущаясь тем, что в доме больные.

— Эй ты, твою мать, чего ливрею надел? — кричал, перевесившись с перил, молодой солдат охраны на седого старика лакея. — Холоп, царский лизоблюд! Разуй глаза — новое время нынче!

Старик не отвечал.

Мало их осталось во дворце, очень мало тех, которые вот так — строго и прямо — проходили мимо «хозяев», не удостаивая их взглядом, будучи исполненными уверенности в своей правоте.

Но сейчас тишина — успокоились «хозяева». Только новый часовой вышагивает в коридоре взад-вперёд. И вдруг — выстрелы! Александра Фёдоровна взметнулась, оставила письма, бросилась к окну.

— Да что ж ещё такое?

А ничего страшного, доложили ей. И впрямь ничего, просто русские солдаты, потешающиеся над семьёй своего государя: спьяну перестреляли лебедей и козочек в царскосельском парке...

Какой, казалось бы, пустяк! Но очень скоро перестреляют, уморят голодом и сгноят в лагерях тысячи и тысячи людей... Человеческая кровь уже лилась рекой за пределами дворца.

* * *

Николай Саблин мёрз на Царскосельском вокзале. Начало марта — не лето, а в этот год что-то совсем уж сурово... Государев флигель-адъютант дул на руки, но почему-то не хотел надеть перчаток. Зачем... зачем он здесь? Почему? Почему всё случилось именно так, а не иначе?

Да, он знал, что людей, верных поверженному императору, арестуют. И понимал, что он, самый близкий друг семьи, окажется первым. И... о нет! Он же читал в детстве все эти наивные романы о рыцарях... И понял теперь, что не был рыцарем для царской семьи — они ошиблись в нём. Все! И в первую очередь — эта прекрасная светловолосая девочка с чудесными, такими умными и внимательными глазами...

— Нет, Ольга Николаевна, я не рыцарь! — произнёс он вслух. — Вы ошиблись. Я всего лишь...

Краем глаза Николай наблюдал, как трусливо скрываются с перрона ближайшие лица к государю, те самые, кому больше всех доверял император... как и ему самому... Нет, не так! Ему Николай Александрович доверял больше всех! Флигель-адъютант Саблин, одинокий, неженатый, почти член царской семьи — он много раз приходил на зов императора, желавшего, как выражался про себя Николай Павлович, «поболтать по душам», и им обоим очень нравились эти беседы... Царь, царица, их дети, они рады были бы назвать его своим, даже родственником. Но почему? Разве он достоин, разве он настолько был силён, чтобы выдержать эту страшную ношу, называемую «царским доверием»?

— Почему? — это Саблин произнёс сейчас вслух, и едва голова не закружилась от многозначности этого «почему?» Почему ОН позволил «им» одержать верх — почему отрёкся? Почему, в конце концов, любимый флигель-адъютант императора мёрзнет здесь на вокзале, вместо того чтобы последовать за своим царём, другом и покровителем?

Да, он приехал сюда вместе с НИМ, в одном и том же поезде — доверенное лицо. Но он же, едва поезд остановился у царскосельского вокзала, прорвался чрез охранников и первым выскочил на платформу. Ему казалось, над ним смеялись — неважно. Он последовал вечному зову природы, которая зовёт нас лишь к одному — к свободе. У моряка, любившего бескрайность моря и вольность солёного ветра, чувство свободы было развито особенно сильно. Да ведь чувство свободы и во всех нас сильно настолько, что лишь чувство долга может ему противостоять. И, конечно же, любовь.

Так, значит, не было ни любви, ни чувства долга, если всему этому идеальному и возвышенному Николай Саблин предпочёл иное — выпрыгнуть из вагона, растолкав конвоиров, и вдохнуть морозный воздух? И слышать смех этих конвоиров у себя за спиной... Или ему только почудилось? Может, и не было никакого смеха? А он, издевательский, зловещий, всё ещё звучит в ушах...