Думать не будем пока ни о чем - Айя Субботина

Плачу. Не знаю, когда начала, но мокрая соль щиплет свежие ранки на губах.

— Мам, я никогда не буду здорова! — ору так, что закладывает уши. — Никогда не буду нормальной! Надо было рожать себе правильную дочь, пока еще была возможность! Новую игрушку взамен испорченной.

Она наотмашь бьет меня по лицу, а я даже не чувствую боли. Только язык прикусываю и жмурюсь, проглатывая как будто ком железной стружки.

— Прекрати, — зло и сухо, сжимая и разжимая ладонь, отметина от которой горячим отпечатком расцвела на моей щеке. — Я защищаю тебя, потому что люблю.

— Ты контролируешь каждый мой шаг! — На этот раз крик возвращается вкусом крови во рту. — Постоянно, день за днем, месяц за месяцем, год за годом. Я вздохнуть не могу, чтобы ты тут же не прибежала с волшебными таблеточками, запаивать деточку до состояния овоща!

— Да! — не выдерживает и взрывается она. — Да, Йен, контролирую! Потому что видела!..

Она запинается, резко тормозит, как стреноженная на всем скаку лошадь.

— Ну, заканчивай, — шепотом, потому что сил уже нет. Голова так сильно кружится, что кухонная мебель заводит вокруг меня хоровод, словно ожившее «Федорино горе».

— Потому что видела то, что не дай бог увидеть никому, — идет до конца она. — И я не готова увидеть это еще раз. Снова.

Мы смотрим друг на друга в полумраке кухни, потому что за окнами сизые тяжелые тучи и дождь стеной. Как будто жизнь только что замерла — и за окном не день и не ночь, а нечто размытое, серое.

— Надо было разрешить мне уйти, — говорю с горечью и обидой. — Надо было просто… меня отпустить.

Мама что-то кричит, но я выбегаю из квартиры и даже не пытаюсь понять логику своих поступков.

Душно. Отчаянно не хватает воздуха.

И жжет в груди, как от сердечного приступа.

Всем было бы лучше, если бы…

Я оступаюсь и падаю с лестницы. Бьюсь головой обо что-то твердое и холодное, и испытываю невероятное облегчение, когда проваливаюсь в свой привычный сырой колодец.

Здесь больно и темно.

Но мне, по крайней мере, знакома и привычна эта боль.‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Abel Korzeniowski — Forbidden Love

Меня вытягивает чей-то голос.

Я не узнаю его из-за сильного фона, в котором почему-то солирует оркестр без дирижера, и все инструменты играют одновременно разные мелодии. Кажется, военные марши, от которых у меня наверняка идет кровь из ушей.

— Солнышко… Ну что же ты…

Это мама.

Она плачет навзрыд.

Незнакомый молодой женский голос говорит, чтобы она отошла и не мешала доктору меня осматривать. Раздраженный голос, высокий и «в нос». Наташа? Что она тут делает? На мгновение я почти вижу ее в сексуальном халате медсестры и с огромным шприцем в руке, который она приставляет к моему виску.

Снова проваливаюсь в пустоту, но на этот раз она давит меня, всасывает, как зыбучий песок, и не дает дышать. Барахтаюсь, чтобы всплыть на поверхность, но хватает только на полвздоха — и снова туда, где холодно и сыро, как в могиле.

— Мам… — Это мой голос? — Мам, не плач… Тебе нельзя.

У нее же до сих пор после инстульта все нервы в хлам.

Почему так болит щека? И голова? Где я?

Вспышками, словно вырванные из темноты светом фар, проносятся образы: утро, Антон, которого целую, провожая на работу, горячая сковородка, обожженный палец, горка панкейков в фольге и двух бумажных пакетах, чтобы довести еще горячими, пешеходный переход…

«Ты не здорова» — трагический взгляд матери.

И пустота.

Меня штормит и укачивает, но на этот раз есть причина — машина «неотложки», в которой меня, как важную шишку, везут с мигалками.

Потом травмпункт.

Меня тошнит и качает, качает и тошнит.

Хочу попросить маму не плакать, но уши заложило, и я оказываюсь неспособна говорить, если не слышу свой голос.

Врач рекомендует стационар хотя бы на пару дней.

Меня снова тошнит.

— Мам… Антон… где мой телефон?

Я должна позвонить ему, сказать, что я — ужасная спутница. Рассказать, сколько со мной проблем. Он не вынесет. Он не заслуживает. Мама права была — я должна была сказать.

«Прости, но тебе подбросили бракованную обезьянку с тарелками, она заводится, но не работает, и может сломать твой мозг».

А потом я снова засыпаю, кажется, от укола в плечо — и на этот раз его делает не химера с лицом бывшей моего уставшего мужчины, а пожилая медсестра с пухлыми мягкими руками.

И я снова проваливаюсь в пустоту. На этот раз, к счастью, абсолютную.

Когда открываю глаза, за окнами все тот же застывший серый день и монотонный дождь длинными нитками по стеклу. Голова раскалывается, мысли путаются. Во рту горечь и язык распух справа так, что больно разговаривать. Шарю под подушкой в поисках телефона, но его нет.

Что случилось? Помню, что мы с мамой поругались. А потом просто уродливая черная клякса на строчках воспоминаний. А еще осмотр, рентген, доктор с седыми волосами и укол в плечо уже в клинике.

Я лежу в большой светлой палате с огромным телевизором на стене, белоснежным минималистическим дизайном и всеми удобствами. Кое-как спускаю ноги, даже не удивляюсь, что тут уже стоят красивые новые тапочки с опушкой из натурального меха. Мама привезла. И пижаму, в которую меня, кажется, переодели вчера. У меня никогда не было шелковых пижам, мне в них неуютно, как будто ношу кожу с чужого плеча.

Телефона нет ни в тумбе, ни на подоконнике. Вообще нигде.

Включаю телевизор, прощелкиваю до первого новостного канала и медленно сползаю на пол, потому что дата в нижнем углу экрана — вторник следующего дня. И время — почти пять вечера.

Антон…

Я не позвонила ему, не смогла написать даже пары слов, предупредить, что у нас ничего не получится. Он приезжал? Конечно, приезжал, мы же договорились, а он, кажется, из тех, кто всегда держит слово.