Россия, кровью умытая - Артем Веселый

Слободской сапожник Ваня Грибов сидел на лафете подбитой пушки и гнул через коленку трепаную гармонь. При каждом выстреле он дергался и хохотал:

– Крой, Микишка, бога нет!

Под забором, раскинув руки, лицом вниз валялся парень в прожженной на спине бекеше. Санитары потянули было его за ноги, намереваясь взвалить на телегу с мертвецами.

– Чо? – зарычал он и приоткрыл серый глаз.

– Живой?

– Катитесь отседова. – Парень повернулся на бок и сразу захрапел.

– Ну и дьявол, – дивились кругом. – Смерть над ним вьется, над ухом пушка гукает, а он дрыхнет, и горюшка мало.

Фрол, пригнувшись, перебежал открытое место и спрыгнул в окоп, полный людей. Кто постреливал, кто спал, обняв ружье. Двое старых солдат, пофыркивая, пили неведомо какими путями раздобытый чай.

– Кого же ты, Петька, испужался?

– Ой, дяденька, страшно было ночью, – закатил под лоб глаза набиравший пулеметную ленту Петька. – Кругом гудит, огонь блись-блись, земля под ногами трясется, из раскаленных пулеметов льет растопленный свинец, раненые стонут, а тут еще в темноте-то китайцы гогочут. Ой, страшно, я убежал. Дома выспался, а чуть зорька – опять сюда. Мать не пускала, да я через окошко выпрыгнул.

Где-то взвыли рожки горнистов…

Нарастающий с флангов приглушенный крик – ура-а-а-а! – хватил по всей линии.

В окопах все пришло в движение.

– Опять лезут, – сказал солдат, отодвигая жестяную кружку с недопитым чаем, и, схватив винтовку, встал.

Невдалеке по черной пашне огорода ползли офицеры.

– Дяденька, дай стрельнуть, – попросил Петька.

– Я тебе стрельну, паршивец! – цыкнул на него старый солдат. – Сиди смирно и носу не высовывай.

Фрол не успел выпустить и одной ленты, как пулемет отказал. Не умея справиться с задержкой, он бросил его и перебежал к соседнему молчавшему пулемету, за которым дергался и пускал сквозь пушистые усы розовую пену мадьяр Франц.

Артиллерия, точно обезумев, открыла ураганный огонь. Воющий ливень стали остановил наступающих.

Мгновение

цепи покатились обратно.

Пулеметы еще выбивали уверенные трели, когда у Черноморского вокзала загремел серебряный оркестр и на виду у неприятеля, окруженный свитой, по фронту пошел Сорокин, танцуя лезгинку и стреляя из двух маузеров вверх. Партизаны за развевающиеся полы малиновой черкески стащили командующего в окопы.

Перед окопами у проволочных заграждений стонали раненые. Петька с бутылками воды на шее полз к ним.

Счастливой рукою посланный снаряд сразил Корнилова. Деникин, принявший командование, снял осаду, и армия пустилась в бегство, бросая по дороге пушки, обозы и сотни раненых соратников. Блистало солнечное весеннее утро.

Поле битвы являло печальную картину… Всюду валялись расстрелянные гильзы, пустые консервные банки, патронташи, осколки стали, грязные портянки, окровавленные тряпки и трупы, трупы… По реке густо шла дохлая рыба. Покачиваясь и крутясь, плыли вздувшиеся лошадиные туши. Далеко несло тухлятиной.

Но живые думали о живом.

Паровоз шумит,

Четыре вагона.

Ахвицеры за Кубанью

Рвут погоны…

Музыка рвала сердца.

Сорока наступает,

Усмехается.

Кадеты тикают,

Спотыкаются…

Партизаны, наступая врагам на пятки, снова погнались за ними по степям. В гривы конские были вплетены первые цветы, а на хвосты навязаны почерневшие от запекшейся крови золотые и серебряные погоны.

В России революция —

пыл, ор, ярь,

половодье, урывистая

вода.

Всю дорогу разговоры в вагоне.

О чем крики? О чем споры?

– Все дела в одно кольцо своди – бей буржуев!

– Бей, душа из них вон!

– Братва…

– Земля наша, и все, что на земле, наше.

– А беломордые?

– Не страшны нам беломордые… Винтовка в руке, и глаз наш зорок.

– Правильно…

– Наша сила, наша власть… Всех потопчем, всех порвем.

Навстречу – два эшелона.

– Ура… Ааа…

Машут винтовками, шапками.

– Даешь буржуев на балык!

– Долой погоны… Рви кадетню!

– Поездили, попили… Теперь мы на них поездим.

– Крой, товарищи, капиталу нет пощады!

– Доло-о-ой…

И долго еще за эшелонами гремели матюки, хохот, стрельба вверх.

Горы расступились, впереди стеной встало море, по сторонам замелькали домишки рабочей слободки, и поезд – в клубах пара – подлетел к станции.

– Где комендант? – выпрыгнув из вагона, обратился Максим к пробегавшему мимо с пучком зеленого луку молодому солдату.

– Ах, землячок, – остановился тот и отер шинельной полой вспотевшее лицо, – сурьезные дела. Фронтовики не подгадят. Фронтовики в один момент обделают дела в лучшем виде.

– Я тебя о чем спрашиваю?

– Ну, теперь держись, ваша благородия, держись, не вались! – Солдат махнул луком и побежал дальше.

«С митингу, – догадался Максим, глядя ему вслед, – здорово разобрало, всякого соображения лишился человек».

Народ снует, народ шумит – давка, толкотня… Максим берет направление в вокзал.

– Где комендант, под девято его ребро?

– Я комендант.

– Тебя и надо.

– Кто таков и откуда? – очнулся комендант и поднял от стола, за которым спал, запухшее лицо. – Ваш мандат?

Максим отвернулся, расстегнул штаны и достал из потайного кармана бумагу.

– «То-то… (зевок) варищ ко-ма… (зевок) командируется за ору-жи-ем (зевок). Под-держка ре-во-лю-ци-он-ной вла… (зевок) власти на местах», – вслух читал комендант, потом потер на мандате помуслявленным пальцем печать и, развалившись в мягком кресле, сдвинул на нос шапку. – Не от меня зависит.

– Как так?

– Та-ак… – А сам и глаз не показывает.

– Да как же так?

– Эдак, – мычит сквозь сон.

– Да какой же ты комендант, коли оружия в запасе не имеешь?.. А ежели экстренное нападение контры?

– Мэ-мэ, – тихо мекает он и, уронив на стол голову, давай храпеть во все завертки.

– Га, чертов сынок! – плюнул Максим через коменданта на стенку и, выбрав у него из пальцев мандат, ударился в город.