Медный гусь - Евгений Немец

— Три десятка душ — это за сколько лет? — не унимался пресвитер.

— Сколько монастырь стоит.

— Это по человеку в год получается. Мелковаты дела ваши, брат Макарий. Митрополита Филофея они не обрадуют.

Игумен безразлично пожал плечами.

— Да и дозору зачем остяков стрелять? — вслух размышлял Рожин, не обращая внимания на перепалку священников. — Выходит — воры. Но откуда им тут взяться? Яшку Висельника мы упустили, ну да в одиночку разве ж попрет он Атлым воевать?

— Про Яшку вашего ничего не знаю, но лиходеев и без него хватает. Из Тобольска порой струги с колодниками в Березовский острог отправляют, — произнес игумен задумчиво, сотник кивнул, соглашаясь. — Случалось, что воры освобождались, охрану били и в леса уходили.

На минуту все замолчали, задумались, затем сотник сказал:

— Идола вогульского мы можем и не добыть, а ежели воры сюда заявятся да погром учинят, когда нас не будет, то получится, что мы мирный люд без защиты оставили. Не по-христиански сие.

Рожин с доводами сотника согласился без размышлений, он и сам полагал, что покидать Кодск в тревожную минуту нельзя. Отец Никон недовольно засопел, он-то первой задачей себе извод вогульского шамана ставил. Но после смерти Демьяна Перегоды и перебранки по этому поводу с Мурзинцевым отец Никон стал трижды думать, прежде чем сотнику перечить. Вот и теперь промолчал.

Игумен от души тобольчан поблагодарил, благословил и заверил, что в Троицком монастыре они всегда будут желанными гостями.

Недолго пушка монастырские ворота охраняла, пришлось ее на время изъять. Сотник распорядился орудие установить возле бревенчатой террасы, откуда Обь в обе стороны на много верст просматривалась, а причал лежал как на ладони. Так и сделали, и еще бруствер из мешков с глиной вокруг орудия обустроили. Ружей в монастыре нашлось немного, всего шесть штук, но свинца и пороха хватало. Игумен Макарий вооружил фузеями шестерых монахов и откомандировал их к Мурзинцеву. В караул теперь ходили по трое, включая толмача, сотника и приданных в помощь братьев Троицкого монастыря.

Просмоленный струг спустили на воду и отогнали вниз по Оби на версту, где в реку таежный ручей впадал, в устье судно спрятали. Свои лодки кодчане тоже выволокли и по домам растащили, от греха подальше.

Семен Ремезов предложил в воде левее причала и вдоль берега поставить тяжелые колья с железными таранами, чтобы под водой они скрывались всего на пару-тройку вершков. Такой кол для лодок был безопасен, зато стругу, неводнику или купеческому паузку дно бы пропорол. Сотник одобрил инженерную мысль молодого ученого, и Семен взялся за дело. Местные мужики охотно ему помогали.

Три дня ждали воров, но лиходеев все не было. За это время под руководством Семена Ремезова соорудили и установили в реке у причала шесть подводных таранов. Местные уже начали было поговаривать, что тати могли и на юг податься, но Мурзинцев с Рожиным твердо знали, что, кроме Северной Сосьвы, деваться ворам некуда, и бдительности не теряли. К тому же разорить промысловый вош для лиходеев дело нехитрое, да только поживиться там особо нечем. Другое дело монастырь, годами добро копивший.

А потом в Кодский городок верхом прискакал израненный остяк и свалился с лошади у монастырских ворот, прямо монахам на руки. Игумен срочно вызвал Мурзинцева, Рожина и лекаря Ремезова.

Остяк едва мог говорить, метался в лихорадке, но успел подтвердить худшие опасения тобольчан. Воров было две дюжины душ, шли они на трех стругах, и заправлял ими здоровый мужик с черной бородой и шрамом через всю рожу. Тати и в самом деле напали на Атлым, положили дюжину местных, бросали через стену горшки с горящей смолой, отчего занялись и сгорели несколько срубов. Но внутрь острога лиходеи так и не пробились. Удержали атлымчане свой городок, хотя воров положили немного, человек пять всего. Белые сестры камлали, и боги услышали их — ушли воры, осаду устраивать не стали. Но ниже по Оби лиходеи перебили и сожгли остяцкий промысловый вош. Там и было-то всего полтора десятка рыбаков, всех и вырезали — куда мирным остякам с ножами против разбойничьих мушкетов.

— Видно, Яшка думал, что Атлым — легкая добыча, а обжегшись, уразумел, что овчинка выделки не стоит, — сказал Рожин. — И так мы знали, что ворюга осторожен, а теперь выходит, что он вдобавок ко всему безрассудством не страдает, оплошности свои признает, и исправляет их на ходу.

— Башковитый, черт, — согласился Мурзинцев. — Откуда он столько народу набрал? В Тобольском остроге столько воров не наберется.

— Видно, их из Тюмени по этапу гнали. Подкараулил, когда конвой на ночлег стал, часовых снял и ворюг-побратимов освободил. Так мне видится.

— Два десятка воров — много… У нас пушка и десять ружей. Ежели у каждого вора по мушкету, да еще и фальконеты на стругах, то пальбище намечается нешуточное.

— Не думаю я, что у них двадцать ружей, — усомнился Рожин. — Две дюжины колодников на трех стругах дюжина конвоиров охраняла с пятидесятником во главе, не больше. Ну да этот люд и ножами работать умеет. Хотя фальконеты на стругах иметься могут.

— Вот-вот.

— Думаю я, Анисимович, что ночью их ждать надобно или на зорьке. Где-то близко они уже. Может, разведчики Яшки уже по околице ползают.

— Согласен, надо патруль организовать, да и народ предупредить, чтоб бдели.

— И не мешкая.

Рожин по-прежнему харчевался и ночевал у Богдановых. Настя к нему не навязывалась, свои чувства не показывала, даже отцу не перечила. Изредка Рожин чувствовал ее взгляд, но стоило Алексею оглянуться, девушка опускала глаза, а щеки ей заливал румянец. Поначалу Рожин думал, что вот он уедет, пройдет время и девка облагоразумится, найдет себе молодого парня, выйдет замуж и дороги их с Настей навек разбегутся. Но когда угроза нападения разбойников стала явной, Рожин вдруг понял, что, оставшись защищать Кодский городок, он в первую очередь хотел уберечь именно Настю. И следом Алексею открылось, что, как бы он ни пытался отмежеваться, отгородиться от дочери кузнеца, ничего у него не получится. Мысль о том, что ободранное мужичье, ворвавшись в дом Трифона, бросится насильничать Настю, рвать на ней сарафан и хватать грубыми лапами ее белые груди и ляжки, чтобы, насладившись, перерезать несчастной девчонке горло, наполняла Рожина едкой горечью, а глаза застилала алая пелена слепой ярости. И Алексей отдавал себе отчет: раз он так переживает за Настю, значит, она уже стала частью его жизни.

Все это требовалось Рожину хорошенько обмозговать, и так это было не вовремя, особенно накануне утра, которое обещало разродиться бранью.

Ночь выползла из тайги и распласталась на Оби, как медведь на завалинке, укрыла реку, тишиной придавила. Узкий серп луны мелькал, как лезвие турецкой сабли в руке небесного всадника, пустившегося в лихую сечу. Там, высоко в небе, клочья изрубленных облаков неслись галопом, как табун испуганных лошадей, но внизу над Обью ветра не было вовсе. Вдоль берега горела цепочка костров, и вода в прибрежье мерцала рыже-зеленым, словно это и не вода была, а конопляное масло. От реки тянуло сыростью, и еще пахло костром, тиной и железом, будто Обь знала, что скоро тут зазвенит сталь.