Четвертая рука - Джон Ирвинг

Можете легко себе представить, в какое смятение эти слова повергли Уоллингфорда. Он колебался. И главным образом потому, что не был уверен, нужно ли ему это, хочется ли ему снова через это пройти. Но в целом Мэри, безусловно, была права: от него действительно мог родиться очень даже симпатичный младенец. Один такой уже родился.

Патрика так и подмывало рассказать Мэри о том, что у него уже есть сын и он очень любит этого ребенка и… Дорис Клаузен, вдову водителя грузовика, развозившего пиво. Но какой бы милой ни казалась Мэри, она все же была сотрудницей нью-йоркского новостного канала и довольно пронырливой журналисткой. Так что Уоллингфорд отлично понимал: с его стороны было бы полнейшим идиотизмом рассказать ей правду.

— А как насчет банка спермы? — спросил он однажды у Мэри. — Я бы не прочь внести свой вклад в резерв этого банка, если уж тебе так хочется иметь ребенка именно от меня.

— Скотина! — воскликнула Мэри. — Еще издевается! Неужели тебе противно даже думать о том, чтобы меня трахнуть? Господи, Пат! Тебе что, обязательно две руки иметь, чтобы он у тебя встал? Что с тобой, милый? Или, может быть, дело во мне?

Подобный взрыв эмоций на некоторое время положил конец их совместным еженедельным ужинам. Когда Патрик остановил такси, чтобы высадить Мэри возле ее дома, она с ним даже не попрощалась.

После чего Уоллингфорд, пребывая в некотором смятении, дал таксисту не тот адрес. И понял это, только когда таксист высадил его… на Восточной Шестьдесят второй улице, возле дома, где он когда-то жил с Мэрилин. Теперь ему оставалось либо вернуться на полквартала назад, на Парк-авеню, и снова ловить такси, либо тащиться пешком двадцать с лишним кварталов. Впрочем, смыться Патрик все равно не успел: тот самый ночной портье, который вечно все путал, узнав его, мгновенно выскочил на тротуар и преградил ему путь.

— Мистер Уоллингфорд! — радостно воскликнул этот Влад, Влейд или Льюис.

— Пол О'Нил, — поправил слегка встревоженный Патрик. И показал ему свою единственную здоровую руку. — Пол отбивает и бросает только левой, помните?

— Что вы, мистер Уоллингфорд! Да этот Пол О'Нил вам в подметки не годится! Он даже свечку в руке не удержит! — заявил портье. — А мне очень нравится ваше новое шоу! Как вы здорово тогда интервьюировали этого безногого малыша! Помните? Того, что упал — а может, его столкнули? — в бассейн к белому медведю…

— Помню, Влейд, — ответил Патрик.

— Льюис, — сказал портье. — В общем, мне ужасно понравилось! А еще эта несчастная дура, которой подсунули результаты анализа ее сестрицы… С ума сойти!

— Я и сам чуть не сошел, — признался Уоллингфорд — Это был влагалищный мазок.

— А у вашей супруги кто-то есть, — лукаво заметил портье. — Я хочу сказать, прямо сейчас.

— Она моя бывшая супруга, — напомнил Патрик.

— Но вечерами она чаще всего одна.

— Это ее личное дело, — насупился Уоллингфорд.

— Да-да, я понимаю. Только за квартиру-то платите вы!

— У меня нет к ней претензий, пусть живет, как хочет, — сказал Патрик. — А я теперь обитаю далеко от центра, на Восточной Восемьдесят третьей.

— Вы не беспокойтесь, мистер Уоллингфорд, — заверил его портье. — Я никому не скажу!

Что же касается отсутствующей руки, то Патрику теперь даже нравилось размахивать перед телекамерой своей культей. Он также с удовольствием демонстрировал зрителям, что совершенно не умеет пользоваться протезами.

— Вы только подумайте, — начинал обычно свою передачу Уоллингфорд, — ведь столько людей, лишь чуточку более ловких, чем я, сумели отлично овладеть этими чертовыми железяками! Я тут недавно видел, как один парень даже когти своей собаке стрижет с помощью ручного протеза, а собака-то у него, между прочим, весьма игривая!

И Патрик на потребу публике начинал экспериментировать с «чертовыми железяками», и результаты его экспериментов всегда бывали предсказуемы: он проливал кофе себе на брюки, путался протезом в проводе от микрофона, срывал микрофон с лацкана пиджака и так далее.

В конце концов он решил снова стать одноруким. Все, никаких больше искусственных приспособлений!

— С вами была круглосуточная программа международных новостей и Патрик Уоллингфорд, — заканчивал он свою передачу, приветственно махнув телезрителям культей. И непременно прибавлял: — Спокойной ночи, Дорис! Спокойной ночи, мой маленький Отто!

Патрик еще довольно долго пробовал встречаться с разными женщинами. Но каждый раз испытывал разочарование, не в силах приноровиться к темпу, с которым развивались события: то чересчур быстро, то слишком медленно. Он чувствовал, что никак не может войти в привычную колею, и решил со свиданиями завязать. Время от времени он все равно оказывался в чьей-то постели — особенно когда ездил в командировки. Но теперь, когда он стал ведущим программы, а не просто репортером, ему уже не нужно было столько ездить. К тому же случайные знакомства едва ли можно назвать «встречами». Уоллингфорд никак их и не называл.

Во всяком случае, ни с одной женщиной он ни разу не испытал того душевного трепета, с которым предвкушал, как миссис Клаузен повернется на бок и, слегка отстранившись от него, прижмет его руку (или все-таки руку Отто?) сперва к своему боку, а потом к животу, где еще не родившийся ребенок только и ждал, чтобы пихнуть его в ладонь. Ничего, что сравнилось бы с толчками детской ножки, соленым привкусом кожи у Дорис на шее под самым затылком, запахом ее волос…

Патрик Уоллингфорд дважды терял левую руку, но обрел душу. Ее подарили горькая любовь к миссис Клаузен и жизнь с нею врозь, страстная тоска по Дорис и бескорыстное желание, чтобы ей было хорошо. Опыт обретения и утраты левой руки тоже не прошел для него даром. Теперь Патрик почти столь же сильно желал, чтобы его ребенок и впрямь оказался ребенком Отто Клаузена, как некогда желала этого сама Дорис. Душу ему подарила любовь — пусть безответная — к Отто-младшему и к его матери. И столь огромной была душевная боль, терзавшая Патрика, что это стало заметно — даже на экране. И все на свете перепутавший Влад, Влейд или Льюис никогда больше не принимал его за Пола О'Нила.

Его по-прежнему называли «львиным огрызком», однако то новое, что появилось в нем, позволяло считать его несчастным калекой. Его по-прежнему называли «бедолагой», однако он стал ведущим вечерней новостной программы и пользовался достаточно большим авторитетом. Он превосходно исполнял ту роль, которую оттачивал в барах в час коктейлей — когда еще очень жалел себя. И на лице у него в такие минуты по-прежнему было написано: «Пожалейте меня!», но стена отчуждения рухнула.

Впрочем, Уоллингфорд не очень интересовался тем, что происходит с его душой. Перемену замечали другие, но их изумление его и вовсе не трогало. Ведь Дорис Клаузен, увы, не было с ним!

А между тем некоей вполне еще привлекательной и фотогеничной особе, страдающей хромотой, исполнилось шестьдесят. Еще подростком она начала носить длинные юбки и платья, желая скрыть усохшую ногу, и предпочитала такую одежду всю жизнь. В ее родном городе она последней заболела полиомиелитом, не успев получить вакцину Солка. Со времен своей болезни она писала книгу с провокационным названием «Как мне почти удалось не заболеть полиомиелитом». Хромая писательница утверждала, что конец столетия «вполне подходящее время для выхода книги», и обратилась чуть ли не в дюжину различных издательств, но все они, увы, ее рукопись отклонили.