Первокурсница - Виктория Ледерман

Ровно гудел огонь в печи, краснел медным боком пузатый самовар на лавке, скрипучий механизм старых настенных часов мерно отсчитывал минуты. Но все, что сейчас имело значение, – лишь внимательные глаза сидящего рядом человека. Все напускное и фальшивое слетело и осыпалось, как шелуха. И теперь возле меня был друг. Чуткий и понимающий. И я делилась с ним своей болью.

На мгновение я выпала из реальности, и мне показалось, что меня слушает сам Кирилл. От него исходит тепло и покой. И именно его рука, обнявшая меня, – моя единственная надежда на спасение…

Это ощущение преследовало меня и в машине, на обратном пути, и я не могла оторвать взгляда от большой крепкой руки, уверенно покоящейся на рычаге переключения скорости. А когда она сжимала набалдашник рычага и сдвигала его в сторону, мое сердце камнем ухало в живот и ноги покрывались мелкими мурашками.

К девяти утра я добралась до своей постели и свернулась калачиком под одеялом, обняв мирно дремлющую Лаки. Перед закрытыми глазами вновь заискрились языки пламени в каменной печи, заструился белый дымок из урчащего самовара и темный мужской силуэт опустился возле меня на жесткий мех… Но я не успела понять, кто этот человек. Я уснула.

Следующий экзамен пролетел на одном дыхании. Русский язык у меня никогда не вызывал затруднений, да я еще умудрилась вытянуть самый простой билет.

Остался последний экзамен по введению в языкознание, который нужно было сдать двадцать третьего января. А на двадцать пятое был назначен заезд в санаторий. Приближались самые важные десять дней в моей жизни. Близился мой звездный час. Я серьезно углубилась в изучение основ языкознания, старательно разбираясь в группах и семьях различных языков планеты, как живых, так и давно ушедших. Это был адский труд. Я отключила оба телефона, не реагировала на звонки в дверь, на кухню выползала, когда в ушах уже звенело от голода и перенапряжения. Двадцать третьего января я, собрав волю в кулак, выдала профессору Губареву такой блестящий ответ, что он с чувством глубокого удовлетворения закрыл глаза на два пропущенных мною семинара без уважительной причины и выставил мне «отлично».

Словно на крыльях влетела я в студенческий буфет и вдохновенно начала поедать заварные пирожные, запивая их горячим чаем. Какое же это счастье – после тяжкого труда вновь ощутить себя свободной! Просто гора с плеч! Первая сессия – и такой успех! Все пятерки. И на зачетку приятно посмотреть, и стипендия будет самая высокая. Ну и, конечно, самоуважение зашкаливает. Ай да я! Могу, когда захочу.

И вдруг, как заслуженный подарок судьбы, на пороге буфета возник Геныч. Даже, можно сказать, двойной подарок судьбы, потому что он вновь был один. Он взял стакан сока и подошел к моему столику. Не заметить меня было просто невозможно – я бешено махала ему рукой и подпрыгивала от нетерпения.

– Как успехи? – поинтересовался он.

– Все пятерки! – счастливо похвасталась я. – Только что языкознание сдала. А ты как?

– У нас сегодня русский. Я сдал, на пять. А по английскому четыре.

– Четыре? Из-за Мамонтовой, что ли?

– Ну да. Привязалась к произношению.

– Ясно. А у Ольги как дела?

Ольгой я поинтересовалась вовсе не из вежливости, а с дальним прицелом. Должна же я была знать, какую стратегию разрабатывать на следующие десять дней.

– Ей продлили сессию, по болезни. Двадцать седьмого английский сдает. А сейчас на математике сидит.

Значит, раньше двадцать восьмого ее появление в санатории не ожидается, скумекала я и обрадовалась. У меня целых три дня в запасе. Три дня – это вам не час и не половина новогодней ночи. Три дня – это уже серьезно. Тут есть где развернуться.

– Может, мы куда-нибудь сходим? – закинула я удочку.

– Нет, – покачал головой Геныч. – Я жду Ольгу. Она еще плохо себя чувствует.

– Ну, тогда вечером, – не сдавалась я. – Позвони мне после восьми. Теперь у меня нет никаких дел… и детей.

Он замялся:

– Не могу, извини. Я должен гулять с собакой. Родителей сегодня нет, а Полька наотрез отказывается.

Конечно, это была важная причина, я на своей шкуре прочувствовала, и Полька правильно делает, что отказывается. Но что-то мне не понравилось в его уклончивом ответе. Кто хочет, тот ищет возможность, а кто не хочет, изобретает причину. Может, конечно, он и не изобретал ее, но и не стремился найти возможность. Нужно было на этом остановиться, распрощаться, ночью старательно все обдумать, а с завтрашнего дня начать сокрушительные боевые действия. Но я не смогла затормозить, и меня понесло. Видимо, растратила весь стратегический запас сдержанности и истрепала остатки нервных клеток за последние месяцы.

– А когда ты позвонишь? – спросила я.

Геныч не ответил. На его лице появилась вымученная виноватая улыбка.

– Гена, – проникновенно произнесла я, дотронувшись до его руки, – скажи честно, ты что, уже не хочешь встретиться со мной?

Он долго и сосредоточенно изучал содержимое своего стакана. Но и по красноречивому молчанию все стало предельно ясно. Он передумал. Я его смогла разогреть, завести, но стоило вернуться Ольге, как весь мой труд пошел насмарку. Все, привет! Вернулись к отправной точке. Придется все начинать заново.

– Гена! – позвала я. Он убрал от меня руку.

– Я не могу встречаться с тобой за спиной у Ольги.

У меня отвисла челюсть. Ну надо же, какой д’Артаньян! Какие мы порядочные и честные! А когда приглашал меня покушать мороженое, наивно прикрываясь темами? Когда целовал меня и не думал, что за тонкой стенкой лежит его разлюбезная Ольга! Когда провожал меня до двери и смотрел такими глазами! А тут вдруг вспомнил про нее! Ну уж нет, дружочек, я так просто не сдамся. Я четыре месяца на тебя потратила.

Я постаралась не выдать охватившего меня отчаянья.

– Ты знаешь, я с тобой согласна. Я тоже не люблю прятаться. Это унизительно. Нужно ей все сказать, и тогда мы сможем встречаться открыто.

Теперь оторопел он. Видимо, так далеко он в своих размышлениях не заходил.

– Саша, о чем ты говоришь? – озадаченно спросил Геныч.

– Я говорю о нас с тобой.

– А разве есть «мы с тобой»?

После такого заявления даже тупица из тупиц по кличке «Здравствуй, дерево!» сообразила бы, что пора брать тайм-аут, сворачивать разговор или переводить его в шутку. Прекрасно понимая, что веду себя ужасно глупо, я продолжала хвататься за соломинку:

– Но как же так, Гена? Ведь у нас что-то было. Не приснилось же мне!

– Не приснилось, – немного смущенно согласился он, отставив наконец в сторону свой стакан. – Ты… мне нравишься. Но я не могу.

– Да почему?!

– Потому что есть Ольга. Прости, все так глупо вышло. Я не хотел тебя обижать.