Черчилль. Молодой титан - Майкл Шелден

Элгин приложил немало сил для достижения влияния, каким он обладал. Как-то Уинстон написал по одному поводу: «Я не могу взять на себя ответственность за это». Элгин ему ответил коротко: «Я могу». В другой раз Черчилль, заканчивая докладную записку, напишет: «На мой взгляд». Элгин ответил: «Но не на мой».

То отступая, то наступая, Черчилль частенько хватался за перо, подчеркивая вызывающие неодобрение строки в текущих документах, требуя как можно более быстрых перемен в министерстве. Уравновешенный и спокойный Элгин решал эти сложные вопросы, используя корректорские значки. Когда Черчилль настаивал на каких-то переменах, переходя за грань возможного, Элгин ставил на полях корректорский знак «оставить все как есть».

Однако при всех их расхождениях, они оба разделяли точку зрения, что пора притормозить локомотив империализма. Хотя бы для начала в Африке. Черчилль, например, не видел возможности, каким способом они и дальше могут притязать на власть в тех областях, которые остаются неподконтрольными. И настаивал на том, что сказал Флоре Лугард: «Нам следует отказаться от попыток удерживать такую огромную территорию, которую мы оккупировали номинально, но на самом деле не в состоянии управлять ею. Поэтому следует сосредоточить все силы на тех регионах, где наше положение намного более устойчиво, и развивать их в экономическом отношении».

Элгин соглашался, признавая тот факт, что из-за Чемберлена и непомерного аппетита таких же, как он, деятелей, Британия, не прожевывая, заглотила такие жесткие куски африканского континента, что недолго и подавиться.

Черчилль — дитя имперской эпохи — мечтал о том, чтобы империя процветала, но чтобы Британия при этом не теряла того лучшего, что ей было присуще. Незачем тратить людские жизни и деньги, чтобы выставить развевающийся флаг на новом участке земли, если это приносит только одни траты, и не приносит никакой выгоды и к тому же ухудшает жизнь населения этих районов. Вместо того чтобы удерживать империю пошлинами, Черчилль мечтал управлять на основе доброй воли, деля ответственность, справедливые законы и заботясь об общей безопасности. Вполне возможно, что изначально это были абсолютно нереалистические планы, но до тех пор, пока дух империи сохранял аромат романтизма, Черчилль верил в нее всеми фибрами души. По крайней мере, ему хотелось удержать империю хотя бы от того, чтобы она утверждала цивилизованность пулями или пушечными снарядами.

Как вскоре выяснилось, не только один Фредерик Лугард был из числа тех, кто утверждал свою волю путем полного насильственного уничтожения оппозиционеров. Когда выяснилось, что в Восточной Африке жертвами британских колониальных войск стали 160 человек, Уинстон в гневе воскликнул «кровавая бойня!» и сокрушенно спросил с долей свойственного ему сарказма: «Вряд ли требовалось использовать такие силы, чтобы убить безоружных людей».

Большая часть работы в министерстве по делам колоний состояла из нудных бюрократических обязанностей. Но каждый раз Черчилль применял всю данную ему власть, чтобы защитить жизнь обычных людей в таких отдаленных уголках империи, что в большинстве случаев, он только смутно представлял, в какой цвет окрашен этот кусок на карте. И он старался всякий раз не забывать о том, что в каждой колонии — сколь бы удаленной она ни была — живут личности со своими проблемами и заботами, заслуживающие внимания со стороны Лондона. Говорят, что первые слова, которые он произнес, войдя в кабинет, были: «Давайте посмотрим на карте, где же расположены эти страны».

Под началом Черчилля находилось не так уж много людей. Основной штат государственных чиновников был на удивление мал. Только тридцать пять клерков, двенадцать ассистентов, личные и временные секретари, плюс некоторое число посыльных и машинисток. Дел было невпроворот, однако Уинстон частенько взваливал на себя и ту работу, от которой прежний заместитель министра отказывался, считая ее ниже своего достоинства. Если кто-либо задерживался с ответом какому-то незначительному англичанину в Британской Гвинее, Черчилль выговаривал служащим: «Не будьте такими заносчивыми и невнимательными, не считайте, что можете пренебрегать каким-то обычным гражданином. В будущем он может стать сторонником, а вы превращаете его в нашего злостного противника».

Из-за загруженности в министерстве и обязанностями в палате общин у него почти не оставалось времени для себя. В январе он переехал из квартиры на Маунт-стрит на улицу Болтон-стрит 12, неподалеку от Грин-парка и отеля «Ритц». Оттуда он мог легко добираться пешком в министерство. Рано утром он спешил в Уайтхолл, а возвращался домой поздно ночью. Аренда жилья обходилась ему в 1000 фунтов. Оставшиеся 200 он тратил на жизнь. Квартира, которую он снимал, находилась в доме, выстроенном частично из красного кирпича. Для семьи эта квартирка была бы весьма тесной, но для одинокого холостяка — вполне просторной и удобной.

Постоянная зарплата, а также деньги, полученные за биографию отца, давали ему возможность жить, не задумываясь о тратах, однако без особой роскоши. Он не так много находился у себя, потому что большую часть времени проводил, погруженный в дела. Но ему нужно было иметь свою комнату, где бы он мог полностью расслабиться.

Наиболее важная часть обязанностей — что уже можно было заранее предугадать, — имела отношение к Южной Африке. Кэмпбелл-Баннерман хотел ускорить мирные переговоры с бурами, пообещав автономию их трансваальскому оплоту. Ему представлялось, что они воспримут это как щедрый дар и достойное вознаграждение за отвратительную войну. Консерваторы видели в этом предательство национальных интересов, полагая, что те, кто сражался с бурами, не простят такой измены. Черчилль поддерживал премьер-министра в смелом решении, и на его плечи легла вся работа по детальной и подробной разработке всех пунктов, чтобы нейтрализовать оппозицию.

С бурами — своими бывшими врагами, — он легко находил общий язык. А вот тори — его бывшие друзья — атаковали его с яростью. Что бы он ни предлагал относительно Южной Африки, все вызывало бурю гневных протестов со стороны оппонентов. В марте, когда в палате шло обсуждение деятельности лорда Милнера — главного комиссара в Южной Африке, разделявшего воззрения Чемберлена на имперские традиции, — консерваторы взорвались гневными криками возмущения. Они сочли, что оценка деятельности вернувшегося недавно чиновника умаляет его достоинство и уничижительна. А Черчилль высказался следующим образом: «Лорд Милнер вернулся из Южной Африки, и, судя по всему, навсегда. Он уже не будет заниматься государственной службой, лишится всех тех полномочий, которые имел. Он останется не у дел. Человек, управлявший событиями, которые имели историческое значение, теперь не сможет оказать ни малейшего влияния на самые незначительные явления в политике»… Это был тот случай, когда высокомерные риторические приемы подвели Черчилля.

Он ставил перед собой задачу — сделать выговор Милнеру за превышение служебных полномочий во время управления Южной Африкой, а затем — медленно и величественно, — Черчилль хотел заявить, что нет необходимости в данном случае укорять человека, пусть и лишенного власти и былого авторитета — в прошлых проступках. Он хотел указать, что Милнер злоупотреблял своим положением, однако — так Черчилль строил систему выводов, — было бы ошибкой «преследовать и возлагать вину на одного человека за старые ошибки» — давайте «похороним их в прошлом».