Храм на рассвете - Юкио Мисима

В соседней комнате напротив стены, в которой было отверстие, стояла двуспальная кровать. Вторую кровать, которая находилась прямо под отверстием, разглядеть было довольно трудно, но дальняя была прекрасно видна. Горела только лампочка в изголовье, остальное тонуло в темноте.

Хонда вздрогнул, когда его глаза встретились на одной высоте с той стороны с широко распахнутыми в полумраке глазами Макико.

Макико в белом ночном кимоно сидела на кровати. Кимоно было аккуратно запахнуто, слабый свет с одной стороны падал на серебристые волосы, лицо, с которого смыли косметику, как и в прошлом, светилось холодной белизной. В округлости плеч сказывался возраст, когда тело начинает оплывать, но в том, как ровно дышала ее грудь, чувствовалась непоколебимая основательность существования. Это была окутанная белым душа ночи. Хонде казалось, что он видит Фудзи при свете луны. К полу складками спускалось синее одеяло — Макико прикрыла одеялом колени и похлопывала по нему рукой.

Глаза Макико, испугавшие заглянувшего в отверстие Хонду, смотрели на самом деле вовсе не в его сторону. Ее взгляд был направлен вниз, на кровать у противоположной стены.

Глядя на нее, можно было подумать, что Макико, погруженная в мысли о будущем стихотворении, вглядывается в текущую внизу реку. Момент, когда душа вдруг замечает движение и, замыслив остановить его, сосредотачивает взгляд охотника, кладущего стрелу на тетиву. Видя это, ощущаешь, что человек поистине велик.

Макико смотрела не на реку и не на рыбу. Она смотрела на темные силуэты, шевелившиеся в кровати. Хонда, упираясь макушкой в полку, заглянул через отверстие вниз, и увидел, что творилось на той кровати. Там сплелись женские бедра и бледные тощие мужские ляжки. Прямо перед глазами происходило соитие двух увядших, стареющих тел, их движения были медленными, как у животных, совокупляющихся в воде. В темноте тела влажно поблескивали: казалось, с настоящей дрожью взаимного влечения, снова и снова соприкоснувшись, разделяются две сырые травинки, — Хонда, когда туда попадал свет, ясно видел белый живот женщины, было такое впечатление, будто между телами заложена бумажная салфетка.

Иманиси с бесстыдством и каким-то изощренным распутством оставил бедра печальный интеллектуалки. Все было так похоже на его высказывания, и дрожь, легкой рябью пробежавшая по тощему плоскому заду с проступавшими костями копчика, была имитацией, всего лишь мимолетным призраком. Хонду раздражало это притворство.

А вот госпожа Цубакихара была искренней в каждом стоне. Переведя взгляд, Хонда увидел ее пальцы, которыми она, словно утопающий, отчаянно вцепилась в волосы Иманиси.

…Она невольно звала сына. Но тихим, смиренным голосом:

— Акио… Акио… прости меня.

Остальное тонуло в рыданиях, но Иманиси был невозмутим.

Хонда закусил губу, вдруг осознав серьезность и отвратительность происходящего. Теперь это было очевидно. Женщина проделывала такое не первый раз, неважно, по приказу Макико или нет, но это происходило у нее на глазах (скорее всего, только у нее на глазах). Да нет, именно это, наверное, и составляло сущность отношений наставницы Макико и ученицы Цубакихара — презрение с одной стороны и преданность с другой.

Хонда снова посмотрел на Макико. Та теребила свои сверкавшие серебром волосы и невозмутимо смотрела вниз. И Хонда понял, что Макико и он принадлежат к одной породе людей, — людей, у которых перепутали пол.

Наступивший день тоже был солнечным и ясным, поэтому Хонда с женой, ночевавшие у них гости и соседка Кэйко на двух машинах отправились в горы — к храму Фудзи-Сэнгэн в Фудзиёсиде. Все, кроме Кэйко, после паломничества в храм собирались вернуться в Токио, поэтому дачу закрыли на замок. Запирая дом, Хонда вдруг забеспокоился: а что, если в их отсутствие приедет Йинг Тьян, но такое вряд ли могло произойти.

Хонда утром как раз читал сборник древней поэзии, который ему привез в подарок Иманиси. Он просил Иманиси об этой книге, конечно, потому, что хотел прочитать «Хронику горы Фудзи» поэта Мияко-но Ёсика.[59]

«Гора Фудзи находится в провинции Сураганокуни. Будто срезанная вершина устремляется прямо в небо» — в этом описании не было ничего интересного, но вот этот отрывок с давних времен сохранился в памяти Хонды, и с тех пор у него не было случая его перечитать: «Пятого числа одиннадцатого месяца семнадцатого года Дзёган[60]отмечали праздник старые чиновники. К полудню небо полностью прояснилось. Чтобы на гору взирали с благоговением, на вершине горы танцуют две красавицы в белых одеждах. Пожилые люди рассказывают, что местные жители наблюдали это совсем близко».

Не было ничего удивительного в том, что гора Фудзи, вызывавшая самые разные оптические иллюзии, в ясный день показала подобных призраков. Нежный у подножия ветерок на вершине превращался в шквал, и часто видели, как он поднимал в ясное небо столбы снежной пыли. Они напоминали фигуры двух красавиц, и могло быть, что местные жители так это и воспринимали.

Фудзи невозмутимо спокойна, ее холодность и девственная белизна пробуждают самые разные фантазии. Головокружительно холодна и рациональна. Фудзи — это излишне правильные формы и неясные чувства, одна странная вершина и одновременно рубеж. Вполне может быть, что на ней танцуют две красавицы в белых одеждах. Хонду очень привлекало то, что и храм Сэнгэн был посвящен богине — деве цветения деревьев Конохананосакуя-химэ.

В машину госпожи Цубакихара сели она сама, Макико и Иманиси, в такси, которое Хонда нанял для возвращения в Токио, — супруги Хонда и Кэйко. Такое распределение было вполне естественным, но оно оставило в душе Хонды, которому хотелось сесть вместе с Макико, легкое разочарование. Хонда хотел еще раз посмотреть в ее глаза, в которых застыло напряжение охотника, почуявшего добычу.

Поездка в Фудзиёсиду удовольствия не доставила. Большая часть дороги, которая от городка Субасири через перевал Кагосака шла на север, петляя вокруг озера Яманака, пришлась на крутую горную дорогу без покрытия, граница с префектурой Яманаси проходила по гребню Кагосаки.

Предоставив Кэйко и Риэ вести свои женские разговоры, Хонда, как ребенок, сосредоточенно смотрел в окно. Было большой удачей, что с ними оказалась Кэйко — это защищало его от жалоб жены. Риэ напоминала бутылку с пивом, которое, как только открывали пробку, пеной выливалось наружу. Сегодня с утра она не соглашалась возвращаться в Токио на машине, твердила, что с детских лет не приучена к таким длинным, бессмысленно дорогим поездкам.

Эта же Риэ, разговаривая с Кэйко, была мягкой, даже милой.

— Что, почки вас не беспокоят? — без церемоний спросила Кэйко.

— Беспокоят, но когда спрашиваете вы, мне сразу становится лучше. Странно, правда? Вот когда муж делает вид, что его беспокоит мое здоровье, я сержусь.