Храм на рассвете - Юкио Мисима

В его возрасте можно было бесконечно и терпеливо ждать. Но у Хонды был круг общения, работа, он просто не мог сидеть дома и караулить неожиданное появление Йинг Тьян. Стоило, наверное, оставить приготовленное для нее кольцо жене, но Хонда непременно хотел вручить его сам, поэтому он положил кольцо в карман пиджака и стал носить с собой.

Дней через десять Риэ сообщила, что, пока Хонды не было дома, появилась Йинг Тьян. Риэ, отправляясь на похороны давней подруги, в траурной одежде уже выходила из дома, когда увидела, что в ворота входит Йинг Тьян.

— Она была одна? — спросил Хонда.

— Похоже, одна.

— Жаль. Ну что ж, надо позвонить и пригласить

ее в ресторан.

— Да, она, пожалуй, приедет, — многозначительно улыбнувшись, отозвалась Риэ.

Хонда, чтобы не мучить Йинг Тьян разговором по телефону, выбрал день и, предоставив Йинг Тьян самой решать, прийти или не прийти, послал ей билет в театр, который находился на Симбаси. Там как раз давал спектакли театр кукол «Бунраку», и после дневной части программы Хонда собирался повести Йинг Тьян ужинать в отель «Тэйкоку», который американцы недавно вернули японцам.

Днем шли две пьесы, и Хонда предполагал, что Йинг Тьян рано не появится, поэтому в одиночестве спокойно выслушал историю кровавой мести служанки из самурайского дома. Во время большого антракта перед второй пьесой он вышел на улицу. День был ясным, и многие зрители вышли из помещения подышать свежим воздухом. Хонда порадовался тому, как хорошо одеты люди, которые в такое время пришли на спектакль. Не сравнить с тем, что было несколькими годами раньше. Может быть, потому, что среди зрителей было много гейш, женские кимоно, словно отбросив память о руинах и пожарах, стали выглядеть еще шикарнее и красочнее, после войны и молодые, и старые предпочитали роскошь, поэтому цвета, в которые теперь была одета публика, были богаче по сравнению с цветами одежды зрителей Императорского театра времен Тайсё.[61]

Нынешний Хонда мог выбрать среди гейш самую красивую, самую молодую и стать ее покровителем. И все это будет принадлежать ему — и радость от того, что ей купили вещь, которую она выпрашивала, и легкое кокетство, напоминавшее весеннее облачко, и ножки в плотно, как у куклы, сидящих белых носках, которые шили мужчины. Но сразу было понятно, что будет потом. Объятья-обручи наслаждений не удержат жар души — он просочится сквозь них, и взор застят тучи пепла.

Помещение театра было расположено так, что двор выходил к реке, и летом речной ветер приносил сюда прохладу. Река, однако, была мутной, по ней неспешно плыли барки и всякий мусор. У Хонды и сейчас стояла перед глазами река в Токио, на которой всплывали трупы погибших при воздушных налетах, заводы стояли, и вода была непривычно прозрачной, в ней отражалось странно синее небо — небо в последний час жизни. По сравнению со всем тем нынешняя грязь в реке была признаком процветания.

Две гейши в коричневых накидках, облокотившись на перила, смотрели на реку. Одна была одета в кимоно — по крапчатому фону разбросаны лепестки цветов сакуры, широкий пояс-оби из Нагоя, похоже, был расписан цветами сакуры вручную, женщина была миниатюрная с полным личиком. Другая, видно, предпочитала все яркое, на лице с чуть великоватым носом и тонкими губами застыла насмешливая улыбка. Эти две гейши ни на секунду не умолкали, преувеличенно ахали, узнавая друг от друга какие-то новости, зажатые в пальцах тонкие заграничные сигареты с золотым кончиком тихо дымились — грязная река их не волновала.

Вскоре Хонда обратил внимание на то, что взгляды женщин направлены на противоположный берег. Там стояло здание бывшего императорского военно-морского госпиталя, где еще сохранилась статуя какого-то адмирала, теперь оно было отведено под госпиталь американских войск, и его наполняли солдаты, раненные в войне с Кореей. Весеннее солнце освещало деревья сакуры, на которых кое-где уже распустились цветы, а под деревьями видны были фигуры молодых американских солдат. Кого-то везли в колясках, некоторые передвигались на костылях, у кого-то забинтованные руки были на перевязи. Никто не окликал через реку радостным голосом этих женщин в красивых кимоно, не было привычных солдатских шуток. Освещенный лучами послеполуденного солнца, будто пейзаж из другого мира, тот берег был заполнен силуэтами молодых раненых солдат — ко всему безразличных, двигавшихся нетвердыми шагами.

Гейши явно радовались такому контрасту. Укрывшись белилами и шелком, погрузившись телом в роскошную весеннюю негу, можно благословлять чужие раны и боль, потерянные ноги, потерянные руки. До вчерашнего дня это были победители… А подобным женщинам свойственны легкое злорадство и тонкая злоба.

Глядя со стороны, Хонда чувствовал, что в этом контрасте двух разделенных рекой миров есть нечто знаменательное. Там — грязь, кровь, страдания, уязвленная гордость, несчастья, слезы, острая боль, раскромсанное мужское достоинство, и все это у солдат той армии, которая еще недавно целых семь лет господствовала здесь в Японии, на этой стороне женщины побежденной страны, получая удовлетворение при виде крови тех, кто недавно еще был победителем, проявляют этакую экстравагантность женской натуры — словно мухи жиреют от пота и ран, будто раскрывая крылышки, распахивают полы своих накидок. Речной ветер тоже не мог соединить их, наверное, полагал, что бессмысленно, если американские мужчины начнут проливать кровь, чтобы заставить цвести это бесполезное очарование, которое они и не стремились заполучить, а только ради того, чтобы женщины и дальше демонстрировали свою бессердечность.

— Не может такого быть, — долетел до Хонды голос одной из женщин.

— Правда, правда. Сама посмотри. Иностранцы такие крупные, большие, а случилось с ними что, прямо жалко смотреть. Этим здорово досталось, теперь мы квиты.

— Съели, теперь расплачиваются, — жестко отозвалась другая. Обе с возросшим интересом стали смотреть на другой берег, потом этот интерес пропал. Они почти одновременно открыли пудреницы и, глядя в зеркальца, принялись пудрить носы. Резкий запах пудры смешался с запахом речного ветра, пола женской накидки, отлетев, коснулась рукава пиджака Хонды. Хонда мельком заметил, как солнечный луч отразился от чуть испачканного пудрой маленького зеркальца, и на траве под ногами будто заплясали букашки с прозрачными крылышками.

Издалека послышался звонок к началу действия. Оставался только один акт пьесы «Хорикава». «Теперь уж она вряд ли придет», — подумал Хонда и, направляясь в зал, почувствовал, что испытывает почти физическое удовольствие от того, что Йинг Тьян не появилась. Из сада по ступенькам подняться в фойе… В фойе в тени колонны, стояла Йинг Тьян, прячась от падавших из дверей солнечных лучей.

Глаза, избегавшие солнечного света, были абсолютно черными и блестящими, лаково-черные волосы и огромные черные зрачки… Приторно пахло помадой для волос. Йинг Тьян засмеялась, показав ряд красивых белых зубов.

Отель «Тэйкоку», где они ужинали тем вечером, пребывал в запустении. Американцы, исходя из собственных понятий искусства освещения, ровно покрасили каменные фонари в саду белой краской. Стилизованный под готику потолок в зале ресторана по сравнению с прошлым стал еще мрачнее, и только скатерти на столах сверкали ослепительной белизной.