Сердце из нежного льда - Светлана Лубенец

Игорь улыбнулся собственным мыслям и повернул обратно в сторону Владимирского. Услышав сзади рев машины, он беспечно обернулся. Он принял решение, и настроение его резко улучшилось. Сейчас он вернется в квартиру Аллы, упадет перед ней на колени, и все у них опять будет хорошо. Никакая она не актриса! Она все придумала про музей! Просто когда-то ей здорово не повезло в любви. Может, даже с Сергеем… И черт с ним! Последним, что увидел Игорь, был яркий слепящий свет фар.

Потом выяснилось, что водитель «BMW» был в хлам пьян, потому не справился с управлением, и машину занесло на тротуар. Поскольку в крови Игоря тоже было обнаружено достаточное количество алкоголя, а свидетелей происшедшего не было, дело несколько затянулось. Алла не хотела и знать, какое решение примет суд, потому что любое из них не могло вернуть Игоря. В его смерти был виноват вовсе не водитель «BMW», а она, Алла Константиновна Белозерова. Судить надо было ее. Если бы она не дала волю своим мужененавистническим настроениям, Игорь остался бы у нее ночевать, и ничего не случилось бы. Похоже, что она, убив своего Удильщика, спасла водителя «BMW». Не будь на дороге Игоря, его машина, выскочив на тротуар, скорее всего, врезалась бы в здание. Рок? Или Игорь погиб, потому что от него отказалась Алла? Он не мог существовать отдельно от нее…

Алла уже имела несчастье познакомиться со смертью в детстве. Совсем маленькой девочкой она впервые с ней встретилась и научилась при этом очень важному свойству: затаить дыхание и выходить на время из тела.

Всю свою последующую жизнь она силилась и никак не могла понять, как взрослые могли подвергнуть такому испытанию девятилетних детей. Она училась тогда в третьем классе, была отличницей и звеньевой третьего звена, то есть со всех сторон личностью выдающейся и заслуженной. Трудно предположить, с чего вдруг у учителей, считающих себя последователями Ушинского, Макаренко и Януша Корчака, до такой степени поехала набекрень крыша, что они своим самым передовым пионерам лучшего в школе класса не нашли достойней награды, чем стояние в почетном карауле у гроба вовремя почившей очень пожилой директрисы. Награжденных стоянием было восемь человек: четверо звеньевых, один председатель совета отряда, одна санитарка, один культмассовый сектор и один ответственный за хомяка. Стоять они должны были четверками по пять минут, меняясь с караула по образцу солдат у ленинского Мавзолея. Почему родители разрешили явно взбесившимся учителям употребить своих малолетних чад в таком качестве, тоже всю жизнь оставалось для нее загадкой.

Восьмерка счастливо награжденных малолетних чад, обряженных в парадную пионерскую форму и в пилотки с кокардами в виде пионерского костра, дрожала у гроба мелкой дрожью и впервые в жизни в холодном помещении покрывалась липким потом, расплывающимся под мышками темными безобразными кругами. Все они старались не смотреть на покойницу, которая, судя по разговорам окружающих гроб взрослых, очень хорошо выглядела. К тому же почетный караул старался дышать как можно реже и неглубоко, потому что запах, стоящий в учительской школы, им, только начинающим жить, казался пропитанным смертью и разложением. Конечно, слово «разложение» они тогда не умели еще употреблять даже в применении к математике, но запах все восемь пионеров запомнили навсегда. Иногда именно запах приходил к ним в кошмарных снах, и они, дрожа, просыпались и пытались нащупать на голове пилотку с пионерской кокардой.

В момент пересменки они сидели на слишком высоких для них стульях в соседней маленькой комнатушке, являющейся гардеробом для учителей, и молчали, уложив детские руки на коленях тонких ног в спущенных чулках и заштопанных брюках. Они были похожи на карликов из сказок Гофмана, для смеха обрядившихся в пионерские формы с алыми галстуками на груди. Никто из этой восьмерки награжденных почетным караулом не грохнулся в обморок и не получил нервный срыв, наверно, только потому, что сработал некий защитный механизм. Он выпустил невинные детские души из карличьих тел и удушливого помещения учительской на волю, в начинающуюся за окнами школы новую весну. Дети были вне похорон. У гроба стояли лишь их съежившиеся пустые оболочки.

Восемь человек почетного пионерского караула после этого этапного в их жизни мероприятия очень невзлюбили друг друга, ибо каждый был напоминанием и источал запах учительской школы рабочей молодежи. Санитарка решила, что по сравнению с тем, что она уже в жизни повидала, грязные руки и немытые уши – это такие пустяки, о которых не стоит и беспокоиться. Культмассовый сектор перешел в другую школу. Председатель совета отряда на следующем же сборе дал себе самоотвод, решительно уклонившись от объяснения причин. Звеньевые звеньевыми и остались, но бывшего боевого задора у них больше не наблюдалось, и они перестали тянуть свои звенья в передовые. Что же касается ответственного за хомяка, то он совершенно не испугался, когда тот вдруг взял да и умер. Ответственный положил его в коробку из-под собственных сандалий и приставил к нему трех оловянных солдатиков и одного пластмассового, которые только-только начинали тогда входить в большую моду.

После стояния в почетном карауле Алла поняла, что в этом мире существуют страх и ужас, которые не побороть никакими волевыми усилиями, но которые можно, затаившись и на время выйдя из тела, перетерпеть.

Очень скоро в жизни Аллы случилась еще одна смерть. Ей было тогда двенадцать лет. Эти похороны должны были бы стать для нее страшнее похорон директрисы, которую она по малолетству не очень хорошо знала, но таковыми не оказались, потому что из первых уже были извлечены надлежащие уроки. Уже было сформировано умение пережидать и на время выходить из тела. Похороны отца научили ее в критический момент, когда терпеть уже не хватает сил, совершать решительный бросок, хитрый финт.

Аллин отец умер после тяжелой операции совсем молодым. Ему не было и сорока. Его похорон Алла почти не помнила, потому что сразу вышла из тела, как только услышала о его смерти. Она толклась среди взрослых в некоем подобии анабиоза: почти ничего не слышала, не видела, не ощущала и даже не думала. Ей периодически совали под нос ватку с нашатырным спиртом. Алла нюхала, чихала и опять погружалась в бессмысленное растительное состояние. Стояло лето, душное и жаркое, но в ее мозгу вихрилось голубое холодное пламя; спутывались, расплетались и вновь свивались в клубок длинные синие нити. Хоронили отца из морга. Гроб стоял в маленьком тесном помещении, заполненном толпой сослуживцев, родственников и друзей. У семьи было преимущественное положение – рядом с телом. Алла вынуждена была стоять лицом к тому, что еще неделю назад называлось отцом, и смотреть на цветок розового пиона. Его лепестки росли, плющились, вытягивались, превращались в нити. Нити постепенно белели и сплетались в немыслимый клубок с теми, синими, которые уже давно плавали перед ее глазами. Алла укусила за палец того, кто опять сунул ей под нос нашатырный спирт. Сколько можно, в конце концов? Палец был соленым.

В автобусе Алла опять сидела лицом к гробу у самого изголовья. Пиона уже не было, и она смотрела на серебристую кисть покрывала. Из ее куделек гораздо легче было вить длинные нити, чем из пиона. Потом кто-то поправил покрывало, и кисть исчезла из поля ее зрения. В поисках очередного спасительного объекта она вынуждена была перевести уютно застывший взгляд на что-нибудь другое и натолкнулась на мертвое лицо отца. Наступил тот самый момент, когда терпеть было уже нельзя, да и опасно. Алла оглушительно закричала. Это и был тот самый хитрый финт. Катафалк моментально остановили, а ее пересадили в едущий следом за ним автобус под потный бок какой-то толстой тетки, которая позволила себе на похоронах одуряюще пахнуть польскими духами «Быть может». У могилы было много пионов и других цветов, так что было из чего вить нити и сплетать их в клубок.