Сердце из нежного льда - Светлана Лубенец

За воротами собора Николай пересчитал деньги. Ему отвалили семнадцать рублей и тридцать пять копеек. Хватит на полхлеба и какую-нибудь маленькую бутылочку запивки. Негусто, конечно, но хоть что-то. В ближайшем же ларьке Щербань купил хлеб, маленькую пачку клюквенного напитка и решил удалиться на свой чердак. Не стоит после болезни долго бродить по улицам.

У входа в его подъезд копошились молодые парни в ярко-синих фирменных робах и, похоже, меняли дверь. Что ж, хорошее дело! Не будут шляться всякие подозрительные личности. Дня два назад на его чердаке пил водку какой-то молодняк. Крик, шум, песни непристойные! Хорошо, что Николай лежал за жестяным коробом, в котором в незапамятные времена, очевидно, хранили уголь. Тонкий слой антрацитово-черных кусочков до сих пор устилал его дно. Парни не заметили Николая, хотя подходили почти вплотную: мочились в этот короб. Противно.

Щербань сел на гранитный столбик, который, похоже, остался на тротуаре века эдак с девятнадцатого, и с удовольствием приступил к трапезе. Последний кусок хлеба встал у него в горле колом, когда он наконец сообразил, что на свой чердак теперь не сможет попасть точно так же, как и тот пьяный молодняк. Он в растерянности привстал со своего столбика и вгляделся в металлическую дверь, которая пока стояла прислоненной к стене дома. Конечно, не попадет… Дверь с переговорным устройством… Ужас! Если бы был просто кодовый замок, то это бы еще ничего. У любого ребенка можно выведать код. Но домофон – это слишком… Для каких-нибудь воров-домушников, возможно, и домофон – семечки, но не для Николая. Что же делать? Конечно, никаких вещей он на чердаке не оставил, поскольку их у него нет, и имущественных потерь, таким образом, он не понес, но где же теперь жить? Он как-то уже привык к своему чердаку. Николай медленно побрел по тротуару. Витрины фирм, магазинов, кафе, ресторанов. В их стеклах отражается он, жалкий грязный Николай Щербань, покрытый поверх бабьей кофты засаленной тряпкой, которая раньше, видимо, была покрывалом. От него шарахаются прохожие и подозрительно смотрят вслед люди в милицейской форме. Разве удачливый фотограф Софии Киевской и мастер художественной ретуши мог предположить, что самый расцвет мужской жизни проведет на питерских улицах в личине презираемого бомжа? Достоевщина какая-то! Николай остановился против сияющей витрины дорогого магазина одежды и всмотрелся в свое отражение. Прямо Мармеладов, да и только! Того, кажется, лошадь задавила… Сейчас прямо странно… Какая-то лошадь – и задавить! Это ж не «Мерседес»! Собственно, почему сразу и Мармеладов? А может, Раскольников? Это как-то больше греет душу. Эх! Кокнуть бы старушку, да кишка тонка! А если б повезло кокнуть, то он ни за что не стал бы прятать вещички в какой-то грязи. Уж он наелся бы от пуза. Николай опять почувствовал подступающий голод. Сейчас бы на чердак – и заснуть. Слабость после болезни дает еще себя знать: коленки трясутся и выступает пот, почему-то на носу, что странно.

Щербань вгляделся в двери редких подъездов жилой части домов. Везде домофоны, домофоны. Черт знает что такое! А вообще-то, зачем он таскается по проспекту? Придумал тоже! Так тут для него и откроют подъезды! Держи карман шире! Надо идти в глубину дворов или вообще в глухие улочки. Там, где нет парадности и помпезности, наверняка еще не везде установили домофоны. Щербань развернулся и поплелся назад. Он решил для начала завернуть на Кузнечный рынок. Может, опять удастся что-нибудь стянуть с прилавков. А потом можно будет обследовать и дома Кузнечного переулка.

Когда Николай проходил мимо дома Аллы Белозеровой, то заметил, что на дверях ее подъезда нет ни кодового замка, ни домофона. От добра добра не ищут. Пожалуй, он потом пройдется до Кузнечного рынка. Сегодня уже совершенно нет сил. Надо отдохнуть, поспать хотя бы часок.

Чердак Алкиного дома оказался закрыт на огромный амбарный замок, новый и серебристый. Николай спустился вниз, к подвалу. Тяжелая деревянная дверь была не заперта. Щербань с трудом ее приоткрыл и протиснулся в получившуюся щель. На него пахнуло сыростью и кошками. Когда глаза притерпелись к темноте, он понял, что находится не в подвале, в который, очевидно, где-то был другой вход, а в помещении, называемом колясочной. Конечно, в нынешние лихие времена молодым мамашам даже в голову не пришло бы хранить здесь свои дорогие, нарядные коляски. Да и велосипед ни один дурак в этой колясочной теперь не оставит. По стенкам небольшого квадратного помещения стояли деревянные ящики, в которых, судя по запаху и ссохшимся останкам на дне, раньше хранили картошку. В одном углу стояла ржавая тележка с огромными тяжелыми колесами, а в другом – стопка таких же ржавых ведер, которые в советские времена ставили на каждой лестничной площадке для сбора пищевых отходов. Щербань пожалел, что дверь открывается наружу. Если бы вовнутрь, то он подпер бы ее этой мамонтоподобной тележкой. Пока ее попытались бы отодвинуть непрошеные гости, он успел бы проснуться.

Николай, ощущая себя уже полноправным владельцем новой жилплощади, решил ее благоустроить. В свободный угол он вывалил остатки засохших овощей из ящиков и составил себе из них ложе у стены. Оно получилось несколько коротковатым, но на нем спать будет все же приятней, чем на полу. Изрядно потрудившись, он загородил эту импровизированную постель телегой, постелил на ящики свою тряпку и, скорчившись, улегся сверху. Через пару минут он вскочил, накинул свою заскорузлую тряпку на плечи, прижал ее подбородком, снова лег на ящики и сразу заснул.

Проснулся он от дикого холода, самым натуральным образом стуча зубами. В колясочной не было никакого отопления. Именно в этот момент Николай и принялся ругать себя на чем свет стоит. Но ругай не ругай, теплее от этого не станет. Он еще раз огляделся в своем новом жилище. Пожалуй, ведра подойдут. Стоит выйти на улицу, стрельнуть у какого-нибудь подростка коробок спичек, набрать на помойке бумаги, упаковок… и организовать костерок в ведре. Иначе не выжить.

…Алла с трудом приподнялась на локте. Голова раскалывалась. Она опять рухнула на подушку. Перед глазами поплыли фиолетовые круги. Что же это такое? Что с ней случилось?

– Аленушка, – услышала она мамин голос, – как ты себя чувствуешь?

Как странно… Мамин голос… Откуда? Мама же далеко, в Петрозаводске. Алла уже давно обещала приехать к ней в отпуск и все никак не соберется… Надо дать себе слово, что обязательно приедет к ней будущим летом. Конечно же, приедет. В августе. Как все-таки странно она себя чувствует… Вязко, как в киселе… А может быть, она, Алла, не сможет приехать в Петрозаводск? Может, она уже вообще никогда и никуда не сможет приехать? Может, она… умерла?

Конечно… Она умерла… Алла вдруг все вспомнила: и армянский коньяк, и газовую плиту. А говорят, что мертвые ничего не чувствуют. Чушь.

Как болит голова! При жизни она у нее так никогда не болела.

Алла с трудом разлепила веки. Над ней склонилась чья-то голова. Чья же? Может, все-таки из Петрозаводска приехала мама? Алла еле слышно позвала:

– Мама…

– Алла, это я – Макс.

– Некто Макс? Почему не мама? Откуда здесь Макс? Как же болит голова…

– Тогда не говори ничего. Полежи еще. Хочешь, я тебе холодный компресс на лоб положу?