Звериное царство - Жан-Батист Дель Амо

пятам: им надоело его вечное молчание, непонятные игры, мерзкий запах, от которого спирает дыхание, манера переворачивать каждый камень, любую трухлявую ветку и выкапывать тварей одна другой отвратительнее. Хуже всего, что Идиот – иногда они в насмешку зовут его Счастливчиком – заталкивает насекомых в стеклянные баночки и носит их в кармане.

Жером останавливается перевести дух. Лежащая перед ним природа выглядит нереальной, застывшей в молочном лунном свете, прозрачно-бледной и очень тонкой. Холмы чередуются с темными низинам, откуда пахнет перегноем, напоенными водой растениями и навозом. Ребенок замер, он сейчас похож на маленького феодала, наслаждающегося видом своих владений. Еще миг – и он исчезает в зарослях.

* * *

Рассветное апрельское утро. Струится, волнуясь, зелень долины, змеится серая муниципальная дорога, похожая на медяницу1 во мхах. День только-только занимается, открывая миру сиреневое весеннее небо в редких облачках. Вдалеке, над крышей, тянется вверх припозднившийся дым, кое-где на ветвях деревьев еще клубится туман.

В мансарде просыпается Анри. Он упирается взглядом в потолочные балки, смотрит в окно на выступ крыши сарая, где сидят грачи. От их хриплых криков на душе становится еще тяжелее.

Уже много недель лихорадка не спадает. Субфебрильная и вполне переносимая вначале, теперь она терзает его днем и ночью. Сны стали расплывчатыми, превратились в нагромождение галлюцинаций, поток слов, мест, загадочных лиц. Анри так сильно потеет, что по утрам пижаму можно выжимать, и его все время мучает жажда. Он проводит ладонью по холодным влажным простыням, вздрагивает, ощупью находит на тумбочке ибупрофен, аспирин и парацетамол, которые принимает от головной боли. Тыльная сторона ладони касается рамки с маленькой черно-белой фотографией, с которой на него смотрит покойная жена Элиза. Бумага пожелтела, образовав вокруг ее фигуры подобие нимба.

Элиза одета в старенькое черное платье, она сидит на скамье под кудрявым бархатистым орешником, и дерево ласкает тенями ветвей ее обнаженные руки. Мимо пробегает их старший сын Серж. Руки Элизы – Анри помнит, что у нее всегда были короткие ногти, – лежат на округлившемся животе. Ему кажется, что он помнит то мгновение покоя в разгар лета, вес фотоаппарата в руках, давление ремешка на плечо, испарину на коже.

Фотография – последнее изображение жены, сохранившееся у Анри, один из немногих снимков, которые он сделал новеньким «Атофлексом» – ему тогда вдруг захотелось запечатлеть память о семье. Вещную память – кухню, раковину, подсвеченные солнцем и до невозможности прекрасные волосы Элизы, свет и тени мирной жизни. Он помнит насмешливую снисходительность жены – чем бы дитя ни тешилось… – ее смущение перед объективом, призванным обессмертить лицо, тело, мимику. Следующей осенью, когда она умерла родами Жоэля, их второго сына, Анри забросил фотоаппарат: мысль о том, что от живой женщины останется только несколько карточек размером 6 х 6, показалась ему невыносимой. И он засветил пленку.

У него нет ни одного снимка сыновей. Их общая, семейная история являет собой череду неуловимых мгновений, хранимых хрупкой, неверной памятью. Подновленный портрет отца в три четверти оборота хранится в сундуке у Элеоноры.

Анри обводит пальцем лицо Элизы на фотографии. В ее глазах тревога, но он не помнит, что беспокоило его жену. Ему шестьдесят, а Элиза осталась навечно двадцативосьмилетней. Знал ли он ее по-настоящему? Или живет с придуманными воспоминаниями, которые тем не менее неотступно его преследуют. Анри опрокидывает рамку лицом вниз.

Он садится на край кровати, прижимает два пальца к сонной артерии и считает пульс. Массирует лимфатические узлы, вылезшие за ночь под челюстью – они не болят, методично проверяет плотность остальных, идущих от паховой складки до середины бедра.

Анри дышит медленно, пытаясь разомкнуть объятия тоски и страха. В гардеробном зеркале отражается его крупное недоодетое тело. Борода – соль с перцем – закрывает щеки, руки по-прежнему крепки, но бицепсы сдулись, конечности лишились растительности, живот обвис. Предплечья, ягодицы и ноги расцарапаны ногтями – он все время чешется.

Анри сидит сгорбившись, опустив голову, упираясь кулаками в матрас, и слушает. Вороний грай. Скрип балок и половых досок. Тишину своего долгого одиночества. Он встает, заглядывает в детскую – дверь оставлена приоткрытой, чтобы близнецы засыпали при свете из коридора. Мальчишки сладко сопят, завернувшись в одеяла, как в уютные коконы.

Кровать Жерома пуста, простыня сброшена на пол. Одному Богу известно, куда он опять убежал.

Строптивым его не назовешь, но он не признает над собой ничьей воли, избегает общества взрослых, но и к детям не тянется. Анри никогда не испытывал нежных чувств к внуку, ребенок ему не нравится. Он жалкий, угрюмый, расчетливый и хитрый. Его немота провоцирует и обвиняет окружающих. Жером едва терпит кузенов и как тень или едва прирученный зверек таскается за сестрой. Только с ней он ищет контакта, у нее выпрашивает ласки.

Анри бесшумно закрывает дверь.

Он заходит в кухню и видит Сержа. Тот наливает виски в металлическую фляжку, сует ее в карман и торопливо убирает бутылку в один из шкафчиков. Отец и сын не здороваются. Серж успел зарядить гейзерную кофеварку, поставил ее на конфорку, чиркнул спичкой, зажег газ и сел за стол.

Вскоре появляется Жоэль. Вытаскивает из сушки чашку, отрезает ломоть хлеба от круглого каравая и занимает место на стуле. Мужчины ждут кофе в молчании. С улицы доносится петушиный крик. Жоэль уставился на клеенку и рассеянно собирает крошки подушечкой указательного пальца. Свистит кофеварка, Анри выключает газ, наливает себе кофе, устраивается в торце стола и ставит кофеварку перед собой. Он чувствует себя измотанным, ночь не принесла облегчения, лихорадка не дала отдохнуть. Нужно держаться, не показывать слабости. Братья замечают его бледность, круги под глазами, легкий тремор рук, но не смеют сказать ни слова.

Анри вытирает губы рукавом, ставит пиалу в раковину, и его сыновья поднимаются как по команде.

У двери они надевают куртки и обуваются, стоя рядом, равнодушные друг к другу. Анри выходит первым, сыновья следуют за ним. Свора собак – дюжина гасконских легавых – прыгают и лают за решетками псарни.

Жоэль держит в руке ведро объедков. Он пересекает двор, открывает дверь. Собаки привыкли к суровому обращению и почти всегда держатся на расстоянии от Анри и Сержа. Они нервно тявкают, пускают слюни, тычутся в ноги Жоэлю, тот гладит их по головам, чешет шею и тощие бока. Если сезон не охотничий, гончим приходится сидеть взаперти на грязной вонючей псарне, в лучшем случае их выпустят пробежаться по огороженному двору.

Жоэль вываливает содержимое ведра в старые каменные кормушки, когда-то предназначавшиеся для свиней. Гончие набрасываются на