Двенадцать раз про любовь - Моник Швиттер

Яэм грустно смотрит на меня. Зелень его глас потухла.

– Но, судя по всему, ему даже псина не досталась. Это ведь очень печальная история, история одиночества, да ну, кто захочет такое читать.

– Не беспокойся, Яэм, у этой истории веселое продолжение: Якоб – телезвезда, и у него в избытке женщин, денег и друзей.

Яэм качает головой, темные локоны колышутся. «Ты и правда ничего не понимаешь», – говорит он. «Следующая остановка: Шверт», – сообщает механический голос. «Я здесь выхожу», – говорит Яэм. И нет его.

Собака вскочила и побежала за ним. «Ко мне, – командую я, – сидеть. Место». Она навострила уши, стала на задние лапы и заскулила. Я глажу ее по голове. «Ну, будет, будет». Трамвай продолжает движение. Куда он едет – понятно. Следующая остановка: Альте Тротте. А вот куда еду я? Я уже больше месяца здесь, в моем родном городе. Что я здесь ищу? Альтернативу? Новое начало? Его не существует. Я часто пыталась убежать, оставить прошлое позади, думала: новый город – новое счастье, новый мужчина – новое счастье. Но этот метод не работает. Может, тогда удастся найти причину, чтобы продолжать жить? А нужно ли ее искать? Ведь все и так само по себе продолжается, все время продолжается. Разве не поэтому я уже целый месяц болтаюсь в этом городе и копаюсь в прошлом, вдали от мужа, от детей, от моей нынешней жизни: потому что мне не удается вырваться, спрыгнуть, остановить карусель, чтобы увидеть картину целиком без искажений и уже потом решить, запрыгивать ли снова, и если да – то когда и на какую лошадку?

Глаза щиплет, я скучаю. По детям, по бабушке, по давно ушедшим временам и по надеждам на будущее, по любви, по всем тем, кого потеряла. По тебе. По родине. И даже по прекрасному Яэму, с которым познакомилась лишь сегодня ночью, которого сама придумала и который уже сбежал.

«Но ты ведь останешься со мной, моя девочка, правда?» Собака скулит и тянет меня к выходу. Я ее не пускаю. «Останься. Здесь. Со мной. Останься». Она размышляет.

«Продолжать, мы должны продолжать», – говорю я и достаю записную книжку. По крайней мере, писать получается каждый день. По крайней мере, с этим я справляюсь, когда собака лежит у моих ног: я продолжаю писать эту книгу и сочинять свою жизнь. А вот интересно: я ее сочиняю или она меня? Собака скулит. И тогда я говорю ей то, что еще ни разу не говорила, я говорю: «lie down», что значит «лежать», но она не знает английского, откуда бы. И тем не менее она смотрит на меня, думает, ложится.

Первые собаки, которых я видела вблизи, были бордер-колли, профессиональные пастухи овец. Моих знакомцев воспитали в Шотландии, командам они подчинялись отлично, меня это даже почти пугало: come by, steady, that’ll do, lie down[13]. Подружиться с этими собаками мне так и не удалось, но меня восхищали их ум и дисциплина. И вот когда я, десять лет спустя, все-таки решилась завести собаку (хотя мне все в один голос твердили, мол, собака требует выдержки, собранности, ответственности, – видимо, считали, что мне эти качества не присущи), мой выбор пал на бордер-колли. «Эта порода – не для новичков, – сказала заводчица, – лучше возьми помесь, они меньше подвержены болезням и более дружелюбны». Идея мне понравилась. И, увидев в бесплатной газете объявлений, что предлагают восемь щенков помеси бордер-колли, я тут же за них ухватилась, в буквальном смысле слова, – клала каждого по очереди на ладонь, и предпоследний, совершенно черный с белой мордочкой, тут же заснул.

– Беру вот этого.

– Эту, – поправила меня хозяйка, – это самочка.

– Какое неприятное слово.

– Ну, по-другому не скажешь.

Правильнее всего было бы назвать ее «сучка», но слово это в немецком языке не слишком употребительное, «bitch» по-английски. Так что пусть будет просто собака.

Моя питомица – любвеобильная обжора, у нее весьма размытые представления о нравственности, и она меня вдохновляет. С тех пор как она лежит у моих ног, я пишу. Не хочу думать о том, как буду когда-нибудь обходиться без нее. Когда-нибудь? Этот день уже недалек, через два месяца ей исполнится одиннадцать. Пару недель назад я была в парикмахерской. В этот салон стекаются сплетни со всего квартала. Я не появлялась там с начала марта – боялась, что парикмахерша знает о долгах моего мужа, его кредиторах и его игромании лучше меня – а за восемь месяцев много чего могло произойти. У парикмахерши – новый питомец, старый умер от рака. «Ему было хорошо в хосписе», – сказала она.

– А что ты с ним сделала потом? Похоронила?

– Нет, утопила. Я и так уже ухаживаю за тремя собачьими могилами, мне хватит. Мы устроили погребение в море, вышли под парусом и опустили его в воду в саване, наполненном песком. Это было прекрасно.

И почему я вдруг вспомнила об этом именно сейчас? Это было прекрасно. Моей бабушке тоже бы понравилось.

Я вздыхаю, мне это, наверное, меньше к лицу, чем Яэму. Снова сумерки. Я обращаюсь к собаке.

– Значит, ты понимаешь по-английски.

Она не отвечает.

– Hello? Get up![14]

Ноль реакции.

– That’ll do!

Ноль реакции.

– Come by.

Ноль реакции.

Раз в месяц я хожу с ней к ветеринару. Почему я об этом вспомнила? Собака эти визиты терпеть не может. Уже по дороге туда она вся дрожит. А в приемной дрожь превращается в тряску. Наступит день, когда мы отправимся туда в последний раз, и мне невыносимо думать, что ей придется умереть там, где ей всегда было так плохо. Может, врач сможет прийти к нам домой? Может, мне разрешат самой сделать укол?

Она кладет голову мне на колени.

Я еще раз пробую английские команды, и смотри-ка – иногда получается.

Симон, гостеприимством которого я пользуюсь вот уже месяц, уехал на выходные в горы. «Угощайся тут, чем найдешь», – сказал он, но я не в настроении. Проверяю, что есть в холодильнике и на полках, – от чего я, собственно, отказалась, потом сажусь за кухонный стол и пытаюсь писать, но затем все же достаю из буфета бутылку красного вина и ищу штопор – во всех подряд ящиках, отделениях и шкафах. Безрезультатно. Ставлю бутылку на стол.

Что делать?

«Есть два варианта: шуруповерт или молоток». Это голос Яэма! Теперь у него северонемецкий акцент моего мужа! Сидит напротив меня, скрестив руки.

– Яэм? Ты откуда? – Он недовольно закатывает красивые глаза. – Нет, я имею в виду, ты вообще откуда? Разговариваешь то как уроженец Цюриха, то как француз, в прошлый раз как санктгалленец, а что теперь? Каждый раз другой регион. Сейчас вот как будто с Люнебургской пустоши.

Он пожимает плечами:

– Тебе лучше знать.

– Хорошо, тогда скажу напрямую: дорогой Яэм, ты из Буххольца. Ну что, удивлен? Так ведь?