По рукам и ногам. Книга 1 - Анна Шеол

Нейгауз искоса глянул на меня:

– И где же они, эти твои сотни?

– Не мои, а его, – я насупилась. – Ты прекрасно знаешь, что в Шеле у него целый гарем.

– Однако ж сам он не в Шеле и из всей этой сотни взял с собой только тебя, – это было чем-то вроде утешения, судя по всему. – Он плохо обращается с тобой?

Я тяжело сглотнула, потому что Нейгауз загнал меня в ловушку одним только этим вопросом. Я не могу жаловаться ему на Кэри. Не только из-за их привязанности друг к другу. Вряд ли ей что-то угрожает, скорее, Феликс сочтёт меня по итогу неблагодарной сволочью. Цепи, ошейники, пощёчины, еда с пола. Перечислять всё это казалось унизительным, горьким и… мелочным. Какая-то ублюдская ситуация, в который ты связан по рукам и ногам: ни двинуться, ни вздохнуть.

– Да, бывает, – безжизненно отозвалась я, разглядывая паркет под ногами.

– Я поговорю с ним, – по его голосу ясно стало: это большее, на что я могу рассчитывать. – Ладно, не грусти, Кику, – меня легонько потрепали по волосам. – Я тоже надолго в Анжи, так что будем часто видеться.

Да? И часто после таких «свиданий» надо будет Ланкмиллеру обратно человеческий вид придавать?

Я убито вздохнула и присела на краешек кровати, опустив голову. Хотелось верить в лучшее. Хотя бы в то, что Феликс грёбаный идеалист и сам не понимает, о чём говорит. Не видит, что мучитель потащил меня с собой, только потому что я новенькая игрушка, ещё не успевшая не надоесть. Не понимает, что говорить с Ланкмиллером бесполезно, хотя бы потому, что тот прекрасно знает, что делает.

Я вдруг испугалась продолжать этот разговор, разочароваться в Феликсе ещё больше, вообще находиться с ним в одной комнате, и, тихо извинившись, сама не знаю, за что, я ушла искать своего мучителя, чтобы немного поправить последствия нашей весёлой ночки.

Кэри был найден и, несмотря на слабое скептическое недовольство, обработан тем, что я нашла в аптечке, а потом, когда я всё-таки выпросила у него пятнадцать минут в душе, отправился приводить себя в порядок и собираться в Викторию. Не то чтобы я очень хотела куда-то ехать с ним, но скитаться целый день по замкнутому пространству, изредка обмениваясь друг с другом пошлостями и гадостями, а то и вообще на цепи сидеть, было куда менее прельщающей альтернативой. Надо признать, я уже задыхаюсь.

Во дворе было жарко, почти как в доме, и остро пахло каким-то весенним растением, я так и не смогла вспомнить его названия, да и неудивительно. Всю сознательную жизнь прожив в бетонных блоках Шеля и центре, который совсем не блистал растительностью, как тут будешь разбираться в ней.

Дорога убаюкивала, и я отвернулась к окну, притворившись, что сплю. Это помогало избежать разговоров с мучителем, но никак не спасало от собственных мыслей. Вот и Феликс меня отшил, да ещё так ловко и так талантливо. И надеяться мне больше не на кого, разве только на саму себя. Как всегда.

– Кику, – послышалось настойчиво-нехорошее со стороны водительского сиденья.

В мучителе неприятнее всего то, что с ним очень быстро теряешь бдительность, а он в любой момент из вполне сносного мужика может превратиться в чёртово грёбаное чудовище. И сейчас мы, судя по его голосу, кажется, вступали в ту самую вторую фазу. Я ещё пару секунд усиленно притворялась спящей – не с тем, чтобы выиграть эту игру, она с самого начала была в одни ворота. Просто чтобы оттянуть момент.

– Кику, – ещё более настойчивое, всё-таки заставившее меня к нему повернуться. – О чём болтали?

Эта непринуждённость в его интонациях была настолько фальшивой, что я невольно подавилась ей, она проскочила в горло вместе с воздухом и выпотрошила изнутри. Он хотел, чтобы, когда я услышала этот его вопрос, меня сковало ледяной коркой, так больно и холодно, что захочется взвыть, запрокинув голову.

Это означало только одно: Ланкмиллер уже знал, о чём мы болтали. У меня на какие-то несколько секунд буквально остановилось сердце.

– Да так, о ерунде, – прикрыла глаза, обнимая себя руками. Подсознательно уже готовясь к тому, что меня ударят. Может, даже изобьют.

– Мм, вот оно что.

Мне бы, наверное, покаяться, даже кинуться ему в ноги, потому что каждая его следующая фраза намного страшнее предыдущей, а ведь он ещё даже не начал меня пытать.

– Мне вот интересно, родная, на какую жизнь ты вообще рассчитываешь на свободе? У тебя ведь ничего нет, ни жилья, ни денег, ни образования. Даже базового.

– Ну что поделать, не всем так везёт, как Ланкмиллерам.

– Я сейчас не членами с тобой меряюсь. Ответь на вопрос, что вообще ты собралась делать со своей свободой, к которой ты так стремишься? Пойдёшь драить полы в какой-нибудь вертеп вроде «Шоколада»? А кончишь тем, что будешь продавать себя за копейки, только чтобы было что купить на ужин?

Я вжалась в сиденье, оглушённая этим потоком вопросов, которые я никогда себе не задавала, и у меня даже не было сил, чтобы поднести руки к лицу, заткнуть уши, остановить эту чёртову грёбаную безысходность, которая заполняла собой воздух в салоне так, что он уже трескался.

Пусть он замолчит. Пожалуйста. Пусть не говорит больше ничего.

– Хватит. Перестань, – произнося это тихо, надломленным слабым голосом, я сдавалась ему, признавалась в своей беспомощности, просила пощады. – У меня нет ответов на твои вопросы. Я знаю, что ничего не умею делать хорошо. Я знаю, к чему ты ведёшь: что попасть к тебе – значит вытянуть лучший билет из возможных. Но я не хочу жить с тобой, быть в твоём гареме. Это всё равно что в тюрьме. Ты пугаешь меня и делаешь мне больно. И вряд ли в каком-то другом месте мне придётся получше, просто я думаю, гораздо легче терпеть боль, которую ты сам для себя выбрал, вот и всё.

– Расскажешь мне это ночью. Тебе бы взглянуть на себя со стороны. Когда ты стонешь подо мной, совсем не кажется, что такие вещи тебя беспокоят.

– Не знаю, мне кажется, тебе тоже стоит взглянуть на себя со стороны. Увидеть, какой ты мерзкий.

Он резко затормозил, и только ремень безопасности спас от того, чтобы приложиться виском о твёрдую поверхность от неожиданности. Ясно. Я его всё-таки довела.

– И что теперь? Убьёшь меня? Давай только быстро, всё равно перспективки, которые ты обрисовал, были так себе.

В груди рвалось больное, огромное чувство, вроде того, какое обычно бывает перед слезами.

И я совсем не могла дышать. Да будь ты проклят, трижды проклят, грёбаный Ланкмиллер. Он потянулся ко мне, я не успела ни съёжиться, ни отпрянуть, как моя рука оказалась в его ладони. Маленькая и дрожащая. Он держал её до тех пор, пока дрожь не унялась и синие нити вен не перестали столь явственно выделяться на мертвенно-бледной коже. Я даже вырвать её не пробовала, сидела, как оглушённая, и пыталась понять, как у человека, который только что наговорил мне столько всяких мерзостей, может быть такая по-человечески тёплая кожа.

После того, как он отстранился, мы ещё с минуту сидели совершенно молча, я только заламывала и царапала пальцы, глядя сквозь лобовое стекло куда-то совсем в никуда.