Пленник - Кэрин Монк

– А вот прекрасная картина! Лодки в морском заливе! – Оливер поставил картину на потертый диван в гостиной, чтобы Хейдону было лучше видно. – Она понравится тому, кто любит воду. Как вы думаете?

– Возможно, – ответил Хейдон, критически разглядывая картину. Женевьева написала ее короткими, легкими мазками, так что создавалось впечатление, что и лодки, и залив – нечто текучее, а может, то, что ты видел во сне.

– Мне больше нравится вот эта, – заявила Аннабелл, вместе с Грейс поставив на стул изображение вазы с цветами. Розовые и аметистовые цветы поникли, а один бутон упал на скатерть, нарушив ее девственную белизну. – Цветы такие грустные, они как будто плачут. – Аннабелл с удовольствием вздохнула.

Хейдону пришлось согласиться. Женевьева не старалась реалистически точно изобразить то, что видит; она изображала то, что чувствовала, и это создавало соответствующее настроение.

– А это она летом нарисовала меня с Саймоном, – сказал Джейми; мальчики тащили по полу большую картину, держа ее за углы. – Она сказала, что получились двое мужчин, готовых объехать на корабле весь мир, – гордо пояснил Саймон.

Джейми с Саймоном были изображены со спины, и они плыли по ручью на двух маленьких лодочках с парусами. Одежда их была в беспорядке, а волосы растрепаны тем же ветром, который раздувал паруса их корабликов. Вся сцена была пронизана солнцем, природа же вокруг мальчиков как будто погрузилась в сон, потому что этот день никогда не должен был кончаться, но тем не менее впереди грозно нависла узкая полоска свинцовых облаков – намек на то, что игре, а может, и самому детству скоро придет конец.

– А мне нравится вот эта. – Джек поставил портрет Шарлотты на диван рядом с другой картиной. – Очень похожая, правда?

Шарлотта посмотрела на картину с некоторым смущением, втайне довольная тем, что Джек считал ее такой же красивой, как девочка на картине.

– Ты так думаешь? – спросила она.

Женевьева изобразила Шарлотту в кресле, с книгой на коленях. Платье туго обтягивало тонкую талию и пышными складками спускалось к самому полу, скрывая ноги. Но возле подола на полу лежала чайная роза, густо усыпанная острыми зелеными шипами. Если девочка наклонится, чтобы поднять розу, то обязательно уколется. Если же оставит розу лежать на полу, та завянет и погибнет. Кое-кто, возможно, решил бы, что это просто затруднительное положение, но Хейдону образ показался тревожным: роза была намеком на искалеченную ногу Шарлотты.

Хейдон видел, что Женевьева наполняла свои работы личным отношением к окружающему миру. Он надеялся, что именно это соблазнительное и завораживающее качество ее картин произведет неизгладимое впечатление на потенциальных покупателей.

– Маленьких больше нет, – пропыхтела Дорин, устанавливая на каминной полке еще одну картину. – Остальные придется тащить Джеку и Олли.

Юнис, подбоченясь, оглядела «выставку».

– Здесь больше нету места, – заявила она. – Остальное расставим в столовой.

– Что вы тут делаете? – раздался возглас.

Увидев стоявшую в дверях Женевьеву, Хейдон почувствовал, как у него защемило в груди.

Полыхающие золотом волосы, которые этой ночью теплым шелком стекали с его руки на подушку, теперь были туго сколоты шпильками, а темное платье с застегнутыми доверху пуговицами можно было смело рекомендовать вдовам на похороны мужей. И если бы он не знал, сколько в ней страсти, то подумал бы, что перед ним целомудренная монашка. Женевьева была бледна, под глазами залегли темные круги, видимо, она, как и он, не спала всю ночь. Он понимал, что ей потребовалось мужество, чтобы спуститься в гостиную и взглянуть ему в лицо, поэтому не желал усложнять ее положение. Он хотел только одного – вернуть в ее жилище покой и безопасность.

Как только он будет уверен, что она не лишится дома, тотчас же уедет, чтобы больше не подвергать ее риску.

– Его светлость думает, что сможет привести людей, которые купят ваши картины, – сообщила Дорин.

Оливер неуверенно закивал:

– Да-да, по-моему, они лучше той мазни, которую люди развешивают у себя на стенах.

– По крайней мере на этих картинах все прилично одеты, – заметила Юнис. – Такие не стыдно повесить где угодно. И не надо занавешивать их, когда приходят дамы и дети.

– Если Хейдон их продаст, у нас появятся деньги, чтобы заплатить банку, и можно будет не бояться, что мы окажемся на улице, – с радостной улыбкой сказал Джейми.

Женевьева с невозмутимым видом осматривала картины. В это утро она оставалась у себя в комнате дольше обычного – собиралась с силами, чтобы при встрече с Хейдоном не выдать своих чувств. К сожалению, ее самообладание разлетелось вдребезги, когда она увидела, что Хейдон рассматривает ее любимые картины, которые, видимо, приказал домашним собрать со всего дома.

– Зачем вы это делаете? – проговорила она срывающимся голосом.

Хейдон взглянул на нее с удивлением:

– Но ведь мы должны найти способ заплатить по вашим банковским обязательствам, не так ли? Я уже проверил все, что хранится в подвале, но, к сожалению, там нет ничего стоящего. Зато у вас чрезвычайно интересные картины. Я уверен, что если договориться с галереей о выставке, то вы сможете продать довольно много работ и покроете значительную часть долга.

– Мои картины не настолько хороши, чтобы их продавать, – возразила Женевьева. Ее работы были очень… личными, и она считала, что их невозможно продать. – Видите ли, это всего лишь портреты детей, сценки с лодками, пейзажи и цветы. Никто их не купит. Люди предпочитают героические сюжеты.

– И голых леди, – добавил Джейми. – Их тоже любят.

– Помолчи! – прикрикнула на него Юнис.

– Женевьева, я убежден, что вы не правы. Сейчас уже не столь популярны изображения богов и героев. К истории и мифологии многие также теряют интерес. Ваши картины… они отражают быстротечные моменты жизни, что близко многим людям. Более того, ваши картины насыщены чувствами, и это поймет каждый, кто посмотрит на любую из них.

– Мисс Женевьева, он правду говорит, – поддержал Хейдона Оливер. – Вот я посмотрел на лодки и подумал: хорошо бы сходить к реке и поймать рыбку к ужину.

– Ты же знаешь, что сегодня рыба не нужна. Сегодня воскресенье, – проворчала Юнис.

Женевьева в растерянности смотрела на Хейдона. Неужели он действительно так думал? Разумеется, ей было приятно, что он все понял. Взглянул на ее работы и понял, что живопись для нее не просто забава. Сколько Женевьева себя помнила, она всегда рисовала. Но после того как умер отец и она взяла к себе Джейми, ее картины разительно изменились; всеми покинутая и одинокая, она должна была как-то выражать свои страхи, радости и огорчения, и этим средством для нее стала живопись. Любая из картин, выставленных в гостиной, имела для нее особенное значение, далеко выходящее за рамки сюжета. Словно каждый штрих был напоен ее счастьем и ее страданиями, и каждый мазок навеки связывал с холстом какую-то часть ее души.