Гарнизон не сдается в аренду - Евгений Костюченко

— Да расползайся куда хочешь, — сказал охранник и включил рацию. — Сто Седьмой Полста Первому.

— Да, Сто Седьмой.

— Уточни режим по сектору двенадцать.

— Режим зеленый, как понял?

— Понял тебя, режим зеленый.

Сто Седьмой засунул рацию в футляр и сказал:

— Ну вот, а ты говоришь. Гуляй свободно.

— Больные-то приехали?

— Да какие они к черту больные? Обычные наркоманы, просто богатенькие. Будем вышибать из них токсины. Жаром и паром. Безотказная методика.

— Ладно, полковник, заболтались мы с тобой, — сказал Гранцов. — Тебя, наверно, уже Сто Восьмой обыскался. Вы что, все под номерами?

— Это не просто номер, а статус, — сказал Сто Седьмой. — Номер значит очень много. Почему? Потому что имя ничего не значит.

Подходя к медсанчасти, Гранцов заметил, что охранника на крыльце нет.

Регина сидела у телевизора и смотрела сериал. В руках у нее была книга. Он успел разглядеть на глянцевой обложке какие-то огненные потоки и непонятные символы, но Регина быстро захлопнула ее.

— У нас новости, — сказала она. — Во-первых, с утра нас покормили.

— А нас — нет, — обиделся Вадим. — А я и не знал, что в санчасти есть телевизор.

— Это они установили. Во-вторых, нам предложили духовно возродиться. Это очень полезно, оказывается.

— Но сначала все-таки покормили, — уточнил Гранцов. — То есть проложили путь через желудок. Как же ты смогла после этого отказаться?

— А я и не отказалась, — Регина пожала плечами.

— Так, — нахмурился Гранцов. — Сегодня же перевожу тебя в бункер. А как Гошка, проснулся?

— Он без сознания. Я поставила капельницу. Больше ничего не могу сделать, — сказала она, не отрываясь от телевизора.

— Ладно, — сказал Вадим. — Не буду мешать. Только скажи, чем же это тебя таким накормили?

— Морковный паштет, салат, сок.

— А ты не хочешь выйти на воздух?

— Зачем?

Он встал между ней и телевизором, и она вытянула шею вбок, чтобы видеть экран.

— Не мешай, — попросила она. — Так давно не удавалось посидеть у телевизора… Ты не представляешь, какое это блаженство. Какое спокойствие. Ты завтракал?

— Не успел.

— Возьми что-нибудь в холодильнике, они принесли свою вегетарианскую еду.

— Что читаешь?

— Так, что-то вроде азбуки… Вадим, ну что?

— Что случилось? — спросил Гранцов, присаживаясь рядом с ней и заглядывая в глаза. — Ты какая-то прибитая. И глаза красные.

— Я не спала всю ночь. То Игорь, то эти бесконечные разговоры о возрождении. Оказывается, я такая хорошая… Такой ценный кадр. Они просто вцепились в меня. В общем… в этом что-то есть. Всем хотелось бы начать сначала. Я даже дневник начала вести, как девочка. Буду записывать все-все, самое сокровенное. Говорят, это должно помочь. И, знаешь, стало как-то легче. Здесь все дневники пишут, и новички, и старички.

— И кто их читает? — спросил Гранцов.

— Сам Второй.

— Какой сам?

— Прости, я забыла, что ты не в курсе. У них каждый имеет свой номер. Это говорит о положении в институте. У Второго очень высокое положение. Он — американский психоаналитик. Говорят, международный авторитет. Его все боятся, потому что он оценивает дневники и анкеты. А чем выше оценка, тем больше у тебя очков. Видишь, как у них все поставлено.

— Вижу. Ты пишешь по-русски?

— Ну, не сердись, — сказала она. — Я же пишу дневник для себя, а не для американского специалиста. Кстати, может, ты мне поможешь? Мне надо прочесть вот эту главу, а я ничего не понимаю. Вот, послушай. «Единственный смысл жизни — выживание. Абсолютная цель выживания — бессмертие или бесконечное выживание. Наградой за действия, способствующие выживанию, является удовольствие».

— Да не забивай ты себе голову. Бред какой-то. «Цель выживания — выживание». А цель поноса — понос. А наградой за понос является удовольствие. Ну, извини, извини, — спохватился Гранцов. — Я старый солдафон, и шутки у меня солдафонские.

— Но все же в этом что-то есть…

— Да ничего в этом нет. Знаешь, в любой белиберде можно такой глубокий смысл увидеть, если постараться. Только мозги от этого сохнут. Зачем тебе это?

— Как зачем? Хочу стать бессмертной, — Регина улыбнулась. — Но при этом не стареть.

— Ты же крестик носишь, — сказал Вадим. — Значит, крещеная? А у христианина нет причин бояться смерти.

— Я же не смерти боюсь, а старости. — Она машинально поправила цепочку на шее. — Старость — это одиночество. А если даже не одиночество, то еще хуже. Не хочу быть обузой для кого-то.

— Вот как раз тебе-то этого бояться не надо, — не удержался Гранцов и сжал ее руку. — Ты не будешь обузой. То есть я хотел сказать… В общем, у тебя все будет хорошо. А разговоры про выживание — это для тараканов, которых начали дихлофосом опрыскивать. Нас-то с тобой вроде никто не опрыскивает?

— Но согласись, ведь мы все хотим выжить, правда?

— Милая, если б это было так, никто бы никогда не воевал, — сказал Гранцов. — Потому что солдат хочет не выжить, а победить. А как только он захочет выжить, он бросает оружие и прячется под кровать к мамочке. «Выжить, выжить…» Все это придумали какие-то уроды. Люди хотят много чего от этой жизни. Власти, свободы, любви. Извини за философию.

— Ты все смеешься. А я вот смогла вспомнить, кем была в прошлой жизни. Только не поняла, когда все это происходило, — она прикрыла глаза и проговорила каким-то чужим голосом: — Туманная улица, блестит мостовая. Мимо с цоканьем копыт катится черный силуэт кареты. Пахнет угольным дымом, кисловатый такой запах… Слышу английскую речь…

— Это новые хозяева тебе помогли вспомнить? Ты что, не понимаешь? — спросил Гранцов. — Они же тебя обрабатывают. Завербуют, будешь на них работать. Станешь такая же, со стеклянными глазами. Хочешь быть такой, как они? Хочешь работать на американского психоаналитика, который из твоего дневника сделает себе новую книгу, получит за нее деньги, купит новую яхту? Милая, они же ногтя твоего не стоят. Не сдавайся!

Она отбросила книгу и повернулась к нему, улыбаясь. Ее горячие ладони прижались к его вискам, и пальцы зарылись в волосы.

— Я пошутила, не бойся. Знаешь, я ведь почти всю жизнь провела среди католиков. Я же дочь «оккупанта». И жена «оккупанта». Наверно, если б я была литовкой или полькой, я бы тоже стала ревностной католичкой. Но я русская, — сказала она. — И мне ничего не нужно. Не нужно это возрождение, не нужны эти храмы и молитвы. Ты знаешь, мне нужно только одно. Чтобы я была нужна. И сейчас мне кажется, что я нужна этим чудакам, которых ты так ругаешь.