В интересах истины - Максим Леонидович Максимов

Как-то тетрадь с тюремной лирикой Николаева попала в одно из питерских издательств. Литератор Александр Новиков, участвовавший в проекте «Б. К. Седов», вставил стихи Джона в роман «Владимирский централ: зек» (с согласия автора):

Человек живет тем, что любит,

потеряв, умирает заживо,

он не может обратно к людям,

ключ повернут в замочной скважине,

за стеною жизнь продолжается,

он пред нею на ладан дышит,

он стучится и в дверь толкается,

может, кто-нибудь да услышит…

Стихов Джона уже набралось на две толстые книги, «Казенная жизнь» и «Прокурорский роман». Каждая существует в единственном экземпляре — тонкая бумага, исписанная каллиграфическим почерком, цветные иллюстрации, выполненные здесь же, в «Крестах», другими сидельцами. Книги ждут издателя.

27 лет за решеткой

Евгению Николаеву 41 год. Из них 21 лет он провел в заключении.

— Родился я в Ивангороде, маленьким убежал из дома, так как родители пьянствовали, дрались. Жил беспризорником под Нарвским мостом, меня поймали, отправили в детский дом в Нарве. Спецшкола, спецПТУ, две малолетки… Я же часто в побег уходил. Потом несколько лагерей. В 1992-м я сбежал из архангельского лагеря, шел восемь дней по тайге. Октябрьский суд пять лет держал меня — вешали, кроме побега, еще много статей, но они все отпали. За побег самое большее три года дают, им надо было натянуть еще пару лет. Адвокаты говорили: судья согласен дать тебе пять лет, признайся еще в чем-нибудь. Но мне не в чем было признаваться. В общем, дотянули срок до пяти лет и сразу освободили.

— А как вы оказались в группе Шутова?

— У Шутова было свое радио «Ленинград» в Лисьем Носу — я приехал туда пообщаться с людьми, хотел делать свою передачу. Мы с друзьями еще в Новосибирске, прямо в зоне, начали ее готовить, записывали на кассеты. Называлась передача «На окраине, где-то в городе». В 98-м году она шла на радио «Ленинград» несколько месяцев. Вот вся моя связь с Шутовым. Правда, еще я помогал ему на выборах в Законодательное собрание. Ко мне обратились одновременно и от Шутова, и от «Яблока», и от коммунистов, чтобы я помог в «Крестах» агитационный пункт организовать. «Яблочники» сюда даже несколько самосвалов с макаронами завезли, но я ничего для них не сделал, сказал им: за макароны братву не купишь. А людям Шутова помог, и он выиграл. Следствие за это и зацепилось — решили, что я его помощник.

— Почему же тогда у вас столько тяжких статей?

— Для них — чем больше, тем лучше. Я на суде всегда говорил: если бы не было такой фамилии Шутов, мы бы с вами здесь никогда не встретились. Мне вменяют убийство Дмитрия Филиппова, Дубовика какого-то, адвоката, покушение на Невзорова… Лишь бы много всего было. Рано или поздно дело развалится, правда будет видна. Но держать нас здесь будут столько, сколько смогут.

— Писали, что два года назад вы чуть не покончили с собой?

— Да, была попытка суицида. У меня нет живого места на теле, я перенес десять операций. Когда сидел в тюрьме ФСБ, просил, чтобы меня перевели в любой другой изолятор, где есть медсанчасть, мне требовалась круглосуточная медпомощь. Но судья не реагировал, и мне пришлось себя резать. Когда я прочел интервью с судьей, где он сказал: «Николаев расковырял старый шов, чтобы попасть в „Кресты“ и получить вольготную жизнь», я разозлился. И мне пришлось в конвойном помещении загнать себе заточку в живот. Оттуда меня направили в больницу, и только полгода назад, когда я уже стал почти инвалидом, меня наконец перевели в «Кресты».

Гайки надо и откручивать

— Все мои жены были заочницы, потому что сидишь в лагере — как познакомиться?.. У меня много стихов на эту тему, есть даже «Прокурорский роман» в стихах. Дети есть, конечно, мальчик и девочка. Недавно меня спросили о возрасте сына — я растерялся и показал рост: вот такой…

— Предположим, вы выйдете отсюда. Что дальше?

— Люди, которые большую часть жизни проводят в местах заключения, рано или поздно хотят причалить к какому-то берегу. Я здесь все знаю, меня от этой жизни уже тошнит. Новый человек в камеру заходит — и я сразу вижу, кто он, даже вопросов задавать не надо. Я давно понял, что люди, которые сидят в тюрьме, больные. Я хочу в своих стихах рассказать, как калечит тюрьма, как травмирует людей. Был человек хорошим мужиком, попал сюда ни за что, вышел калекой, это шрам, который уже не зарубцуется. И снова начинает делать ошибки. 90 процентов сюда вновь возвращается, потому что они больные и заражают окружающих. Вот человеку дают срок, а он, может, его и не заслуживает…

— Вы хотите сказать, что бороться с преступностью вообще не надо?

— У нас борются с преступностью всегда одним способом — гайки закручивают. А ведь гайки нужно и откручивать иногда. В детстве меня учили замки открывать — я мог вскрыть любой сейф, и все удивлялись: как я это делаю? Замок существует для того, чтобы его открывать и закрывать, каким бы он ни был. Сколько гайки ни закручивай, преступность не исчезнет.

— И как же с ней бороться?

— Надо поговорить с теми людьми, которые знают эту жизнь, а не подписывать указы, сидя в кабинетах. Если хотя бы одного депутата накажут публично, то многие уже не станут подписывать указ о борьбе с преступностью. У них-то тоже не все правильно по жизни. Многие здесь сидят ни за что, страдают, а ему, может, надо просто кнутом дать, и все. Сроки надо давать по справедливости. Хотя здесь, в тюрьме, прогресс есть: раньше в камере было по 12 человек, а теперь — по 4–5. На окнах жалюзи отрезали, вид есть… Но летом все равно жарко.

— Кто-нибудь сидит все же за дело?

— Сейчас стало много «дергачей»: они отнимают сумки у старых бабок, срывают серьги, а потом говорят: сижу за разбой. Вот таких надо в тюрьмах учить, в камерах. И на свободе будущий «дергач», зная о том, что его накажут, не будет этим заниматься. Правда, теперь времена изменились. Вот кто-то попал за изнасилование девочки, раньше бы его за это убили, а сейчас, если у него есть сало в сумке, все с ним будут это сало харчевать. Все понятия ушли, старый костяк ушел. Это неправильно. Думаю, все должно вернуться.

— Короноваться вам не предлагали?

— Я отказался в свое время, потому что это очень