Средний путь. Карибское путешествие - Видиадхар Сураджпрасад Найпол

— Мне мало, — сказал младший мальчик, когда ему накладывали ореховое масло.

— Эй, — сказал пастор шутливо, — ты же вроде это не любишь, забыл?

Пастор рассказывал про миссию: ее открыли двадцать пять лет назад у подножия горы Рорайма на венесуэльской стороне. Когда власти, под давлением римско-католической церкви, попросили их удалиться, они пересекли границу Британской Гвианы, и индейцы последовали за ними.

Мы были в районе величайших водопадов мира — самый большой, в Венесуэле, был около 3000 футов — и пастор спросил, не хочу ли я посмотреть водопад Утши. Это был пустяковый водопад — всего семьсот футов, не выше чем Кайетур, но зато всего в шести часах отсюда.

На обратном пути я зашел к учителю-негру. Он сидел с китайским мальчиком, одним из моих соседей по недостроенному дому. Им обоим не понравилась идея прогуляться до Утши. Они заговорили о змеях, тиграх и диких вепрях. Дикие вепри охотятся стаей, и единственный способ спастись от них — это залезть на дерево, а прямые, лесные деревья без ветвей не очень подходят для таких целей. Я вспомнил яркий рассказ одного гвианского писателя о мальчике, на которого напали дикие вепри и съели с ног до головы, да так быстро, что он не падал, а просто, казалось, становился все короче и короче.

В тот же день, на Камарангском фармацевтическом пункте, я расспрашивал доктора Талбота о жизни в Параиме. «Городская жизнь», — сказал он неодобрительно. «С музыкальными автоматами, в которых играют только гимны», — сказал я. Агриппа засмеялся, но доктор Талбот сказал «No llames bocazas al cocodrilo hasta que cruzes el río» — «He дразни крокодила большеротым, пока не переплыл реку». И все же я был недалек от «Истины: на следующее утро меня разбудило громкое пение юного китайца в соседней комнате. Весь день так и шло: все то и дело напевали гимны себе под нос, а китайский мальчик в любой момент мог разразиться громким песнопением.

После стольких разговоров о заразных болезнях я проснулся, чувствуя себе чуть-чуть нездоровым, и, кроме того, все тело болело из-за не прекращавшейся всю ночь схватки с гамаком. Мистер Винтер также провел не лучшую ночь в своей колыбели, пытаясь уснуть с задранными кверху коленями.

„Ну, доброе утро“, — сказал он несчастным голосом, сидя на краю своей постели в нижнем белье. „Как — вы — там — справились — в — вашем — гамаке?“ Он говорил так медленно, что я тянулся за словами, ожидая, что каждое следующее будет очень важным. „Я помню, — сказал он, — как я в первый раз спал в гамаке“.

Я перестал завязывать шнурки и стал слушать.

„Это было —

Я ждал…

„— довольно трудно““.

Мне не стало легче, когда китайский мальчик сказал, что у него тоже была желтая лихорадка, или когда Палмер пришел из деревни и сказал, что доктору Талботу тоже нездоровится. Мы с мистером Винтером несколько сблизились. Я стал таким же фанатиком кипячения воды, как и он, но это не внушало нам спокойствия, ведь приходилось пользоваться чайником миссии и общей плитой. Я оставил благие намерения и весь день профилактическими глоточками потягивал виски. Мистер Винтер отверг мое виски и вместо этого глотал какие-то пилюли и пил, постоянно и по секрету, горячий кофе. „Люблю чашечку кофе, что есть то есть“, — говорил он, прикладываясь к десятой или двенадцатой чашечке.

В миссии готовились к воскресному отдыху, заранее варили и пекли. В магазине миссии было полно индейцев, среди них и лодочники, ожидавшие платы, чтобы оставить ее здесь. Внизу, среди гигантских бананов, растущих в этой части света, бренчал гитарист. Это был испаноязычный индеец из Санта-Елены в Венесуэле. Мы немного поговорили, и он стал ходить за мною всюду, куда бы я ни направился, вступая в разговор лишь когда я к нему обращался, а в остальное время просто наслаждаясь нашим молчаливым общением.

Мистер Винтер провел утро, собирая образцы земли, которые он выложил на квадратиках белой бумаги на узком верстаке в нашей комнате. Как выяснилось, в этом и состояла цель его поездки. „Почва чрезвычайно интересна, — сказал он, и в голосе прозвучало нечто почти похожее на ликование — Чрезвычайно интересна“.

Когда в полдень я, за отсутствием стула, лежал в гамаке, негритянка из соседней комнаты позвала меня посмотреть на обезьян на деревьях по краю росчисти. И, правда, они визжали и прыгали там. „Всегда они там в это время“, — сказала она. Она не была гвианкой, приехала с одного из островов; ее муж учился на священника. После того как я признался, что я не христианин, мы поговорили о религии. Она однажды встречала индуиста и отметила огромную разницу во взглядах индуистов и адвентистов: адвентисты, например, считают, что мир был буквально создан за шесть дней. Они не пьют чая и кофе, потому что эти напитки содержат кофеин. Кто-то в миссии попробовал использовать „Постум“, говоря, что там нет кофеина, но пастор положил этому конец. Она вскипятила мне воды, и я попросил у нее немного сахара. Затем, вспомнив, ее слова о лихорадке в миссии („Будьте поосторожней. Заболевают те, кто не соблюдает границ между людьми“ — замечание, принявшее неожиданно расовый оттенок), я не стал брать сахар, хотя и сделал вид, что положил. Вместо этого я открыл банку сгущенки.

Вечером я купался в реке. Мистер Винтер спустился вниз, в шортах, со своим ведром, и окатился водой. Несколько индианок стирали на валуне. Они показались мне живописными, но мистер Винтер из-за них совсем разволновался. Он считает, что вся река заражена. Мы мрачно побрели впотьмах обратно в свою комнату. Из Параимы не было спасения, кроме моторной лодки миссии, а она шла через четыре дня. На ужин у меня был плавленый сыр и чашка кофе, кипяченую воду мне обеспечил мистер Винтер. Китайский мальчик громко распевал гимны. В нашем фонаре не было масла, а когда я отправился за маслом к учителю-негру, я застал всю семью за пением гимнов. С темным фонарем в руке я ждал на ступеньках, глядя, как над росчистью опускается ночь, как мерцают деревянные пни, набираясь светом, и как ярко освещен дом пастора.

В восемь, при свете фонаря, мы легли спать, я в своем гамаке, мистер Винтер в своей колыбели, и разговорились о прогулке к Утши, на которую я собирался в воскресенье, после праздника субботы. Я уже обсудил с Палмером проблему диких вепрей. Он сказал, что однажды наткнулся на их стадо; гвианцы, которые были с ним, в страхе разбежались и покалечились, силясь влезть на деревья, совершенно для этого не подходящие, в то время как он сам, никогда не слышавший про все эти ужасы, вытащил камеру и сфотографировал стадо, когда оно бежало мимо по обе стороны от него: его мать живет в пригороде Лондона и любит получать фотографии тропических лесов и дикой жизни.

„Мне, конечно, хотелось бы с вами пойти, — говорил мистер Винтер с долгими паузами. — Конечно, хотелось бы. Но я слишком стар. Я буду вас задерживать. Я всегда валяю дурака первые час или два. Всем даю идти вперед. А сам просто ва-а-ляю ду-у-рака, пока не придет второе дыхание. Знаете, что для энергии хорошо в такие прогулки? Поджаренная кукуруза. В Эквадоре я всегда с собой брал такую кукурузу. Повалял дурака. Съешь горсть кукурузы. Повалял еще. Съешь еще горсть поджаренной кукурузы. Пока не пришло второе дыхание. Вот как я делал это в Эквадоре. Но я вас задержу. Очень хотелось бы пойти. Жалко, забраться так далеко и не увидеть этих водопадов. Скажите, сделаете мне любезность? Пришлете мне фотографии?“