Средний путь. Карибское путешествие - Видиадхар Сураджпрасад Найпол

Полчаса спустя, после созерцания капризных кружений и петлей Камаранга, в которых мы были бы должны провести весь день, мы — с португальцем и американцем, всю дорогу болтавшими о самолетах и маршрутах, как другие говорят о машинах и пешеходах, были в устье Камаранга.

Я нагрузил мальчика-индейца своими сумками и почти побежал к холодильнику Сеггара. Я выпил два пива, первое быстро, второе медленно. Я блаженствовал с холодной бутылкой в этом пекле. Впервые за несколько дней у табака появился вкус. Я глубоко затянулся, проглотил дым и стал смотреть вниз по Мазаруни, туда, где в дымке скрывалась Рорайма. Когда я пришел к себе, мистер Винтер лежал на спине посреди кровати, свесив ноги, расстегнув, но не сняв шляпу, с довольным блаженным лицом. Он вяло поднял руку и указал на стол.

Я увидел тринидадский апельсиновый сок.

«Вот, — сказал он, — я вам оставил».

Я не сказал ему о пиве. Но и сока он мне оставил не больше чем на дюйм.

«О, — сказал он, когда я опустошил его банку, — пейте сколько хотите. Пейте все. Я уже свою долю выпил».

Через час, когда мы оба пришли в норму и в очередной раз готовились к отъезду, совершенно неожиданно прибыла «дакота», и она готова была отвезти нас в тот же день на побережье — мистер Винтер сказал: «Апельсиновый сок был хорош, что верно, то верно». По его лицу медленно растеклась улыбка. «Выпил больше, чем была моя доля. Почти всю банку выпил. Вам хоть что-то досталось?»

Я показал ему сколько.

«Ого, ну мне очень жаль, — но он улыбался. — Похоже, я выпил больше, чем мне причиталось».

Я признался насчет пива.

«Да, вкусно, что верно, то верно. Эх! Жду не дождусь, когда вернусь в Джорджтаун. У меня две бутылки в холодильнике. Вскипяченные. Провели в холодильнике целую неделю. Две бутылки. Как только приеду, выпью ужасно много воды».

«А пиво?»

«Нет, алкоголь не пью. Но я люблю воду, что верно, то верно».

Язык, на котором мы сейчас говорим, — прежде всего его язык, а потом уже мой. Как различны слова семья, Христос, пиво, учитель в его и в моих устах. Я не могу спокойно произнести или написать эти слова. Его язык — такой близкий и такой чужой — всегда останется для меня лишь благоприобретенным. Я не создавал и не принимал его слов. Мой голос не подпускает их. Моя душа неистовствует во мраке его языка.

Джеймс Джойс. Потрет художника в юности

В 1669 году один житель острова Барбадос (166 квадратных миль) в своем письме упомянул «одно местечко, о котором в последнее время столько крику, его отобрали у голландцев, называется Нью-Йорк». Он имел основания для высокомерия, потому что даже и пятьдесят лет спустя Барбадос экспортировал в Англию почти столько же, сколько все американские колонии вместе взятые. А случилось так, что в 1667 году, по договору в Бреде[1], голландцы уступили Нью-Йорк британцам и взамен получили Суринам. Голландцы считали, что от сделки выиграли, и до сих пор так считают, потому что, как говорят детям в голландской школе, британцы Нью-Йорк потеряли, а Суринам голландский до сих пор.

Суринам, бывшая Голландская Гвиана, располагается по соседству с Британской Гвианой на северо-восточном побережье Южной Америки, и хотя Корантейн, самый восточный район Британской Гвианы, и Никери, самый западный район Суринама, имеют гораздо больше общего друг с другом, чем с обеими своими столицами, часовой перелет из Джорджтауна в Парамарибо поражает куда больше, чем перелет из Лондона в Амстердам. Голландия, которая для Тринидада и Британской Гвианы почти ничего не значит, разве что экспортирует пиво и пастеризованное молоко, неожиданно обретает существенную роль, гораздо более существенную, чем роль Англии в Тринидаде и Британской Гвиане. Дело не только в изумлении, с которым слышишь голландский язык от негров и индийцев, на вид неотличимых от негров и индийцев в Британской Гвиане и Тринидаде, или видишь в Вест-Индии объявления Ingang, Uitgang, Niet Rooken, Verboden Toegang[2], которые раньше встречал только в Голландии, и не в степенных голландских зданиях администрации доктора Дж. С. де Мирандастраата. Все разговоры здесь только о «Гол-лондии» и об «Омстердоме». В Суринаме Европа — это Голландия; Голландия здесь центр мироздания. Даже Америка меркнет перед ней. «Первое, что надо выбросить из головы, — сказал мне один чиновник из американского посольства, — это убеждение, что ты в Латинской Америке. Никто даже жалюзи не поднял, когда были выборы. Самое большее — некоторые оппозиционеры, потерпев поражение, уехали из страны. И уехали они в Голландию». Несмотря на то, что с 1955 года Суринам был фактически независим, равный партнер в Королевстве Нидерланды вместе с Нидерландскими Антиллами, Новой Гвинеей и самой Голландией, Суринам ощущает себя не более чем тропическим бестюльпанным продолжением Голландии; некоторые суринамцы называют его двенадцатой провинцией[3]Голландии.

Почти всякий образованный человек побывал в Голландии, и любовь к Голландии здесь совершенно искренняя. Нет чувства расовой обиды, которое британский вест-индец привозит с собой из Англии. Атмосфера здесь расслабляющая. Негры, индийцы, голландцы, китайцы, яванцы в Суринаме перемешались куда сильней, чем в Британской Гвиане и Тринидаде. Но здесь нет таких расовых проблем, как на бывших британских территориях, хотя противостояние между неграми и индийцами — двумя самыми многочисленными группами — возрастает. С типично голландским трезвомыслием суринамцы избежали расовых столкновений, не замалчивая различия между группами, а открыто признавая их. Политические партии основаны здесь на расовом признаке, а правительство — коалиция таких партий. Каждая группа поэтому нацелена на развитие страны. Голландцы жалуются на враждебность негров, но эти жалобы, как и эта враждебность, почти не заметны; и, несмотря на все, что произошло между Индонезией и Голландией, отношения между голландцами и яванцами самые сердечные.

Отсутствие накаляющих обстановку политических разногласий, отсутствие острых расовых проблем и то, что голландское правительство вносит две трети всех денег на развитие страны (треть безвозмездно, треть взаймы), казалось бы, должны были воспрепятствовать росту национализма. Однако национализм возник и здесь, нарушая установленный ход вещей и доказывая, что противодействие колониализму в Вест-Индии имеет не только экономические или политические, или, как многие думают, расовые причины. Колониализм искажает самоощущение подчиненного народа; особенно он сбил с толку и довел до крайнего раздражения негров. Расовое равноправие и ассимиляция — это неплохо, но они лишь подчеркивают глубину утраты, ибо принять ассимиляцию — это в каком-то смысле принять свою второсортность. Национализм в Суринаме, не питающийся никакими расовыми или экономическими обидами, это самое глубокое антиколониальное движение в Вест-Индии. Это идеалистическое движение, навевающее грустные мысли, поскольку на его примере видно, как стиснут вест-индец рамками своей колониальной культуры. Пора прекратить считать Европу единственным источником просвещения, говорит суринамский националист, надо учиться и у Африки с Азией. Но Европа у него в крови, и он чувствует, что Африка и Азия по сравнению с Европой просто смешны и заслуживают презрения. Пора прекратить говорить по-голландски — ибо «моя душа неистовствует во мраке его языка» — и вместо голландского говорить… на чем же? На ограниченном местном говоре, который называют «токи-токи», то есть «болтай-болтай».