Скорая развязка - Иван Иванович Акулов

— Народ наболтает.

— Много, спрашиваю, покупал? При чем тут народ. Вот, Жигалев, в этом и беда наша: у хлеба-де не без крошек.

— Я же и в виноватых.

— В такой же степени, Жигалев, как и эти плотники. Каждый — себе.

— Это же жулики, грабители. Мыслимо ли, на круг двадцать рублей, без малого, поденщина обходится!

— Да вот мыслимо оказывается. И свинарник обойдется дешевле, нежели будем его строить сами.

— Да ты что говоришь, Гордей Иванович?

— То, что слышишь. Дешевле. Могу я, скажем, заставить своих работать по пятнадцать — шестнадцать часов в сутки? Ну вот тебя, к примеру?

— За деньги-то как поди.

— Назвался груздем — полезай в кузов. Берись, ну?

— Я не плотник. Эх, Гордей Иванович, взялся бы я с тобой спорить, да уж ты такой человек — все равно оборешь. Вот поддернул пацана моего, а к чему?

— Иди, Жигалев, в бухгалтерию, выписывай накладную на горючее. Подпишу я ее, и поедем в «Калининец», посмотрим, что они построили там. Может, и в самом деле их гнать надо. А может, в ноги им поклонимся. Дело стоит за человека, Жигалев.

«Ну, язва, будь он проклят, — ругался про себя Жигалев, выходя от председателя. — Сравнил меня с плотниками. Каждый — себе. Нет, скажи, как у него это просто: я пацану плеснул ложку горючего, так он высказался. А этих живодеров приголубит — ведь они колхоз до костей обсосут. Ну, Гордей Иванович, погоди…»

Минут через сорок выехали они в Гальяново, в колхоз «Калининец», молчаливые, не любы друг другу до крайности. Председатель всем сердцем хотел, чтобы коровник оказался хорошей и добротной постройкой, а Жигалев — уж и сам не знал почему — со скрытой радостью надеялся, что хапуги-плотники ничего путного сделать не могли. Когда проезжали мимо магазина, то увидели плотников: те сидели на высокой завалинке и грелись на мартовском солнышке, пережидая обеденный перерыв. Перед ними стояла Онька Маленькая, в плюшевом жакетике и ярко-зеленой юбчонке, туго натянутой на широкие бедра. Онька была весела и, откинув назад голову, весело взмахивала вязаными рукавичками. Малахов, увидев эту картину, отвернулся и готов был вообще не ездить в Гальяново, но ничего не сказал. Да Жигалев и без того понял председателя, потому и взбодрился, потому и заныл:

— Эти поработают, раз с Онькой заперемигивались. Надо же, как это у них все ловко выходит: и Онька уже тут. Живут люди. А ты ишачишь день и ночь, и слова доброго никто тебе не скажет.

Вернулись домой в сумерках. Даже в колхозной конторе никого не было. Жигалев угнал машину в гараж, а Малахов, постояв у конторы, пошел к магазину, чтобы узнать, где остановились пришлые плотники. В магазине, с низким, покрашенным белилами потолком, пахло подсолнечным маслом, кислым разливным вином и земляничным мылом. У прилавка стояло до пятка человек, и по-стародавнему зазывно звенели медные чашки весов. Как только вошел председатель, сторожиха заложила в дверную ручку обглоданную палку и закричала кому-то через дверь:

— Заперто уж.

Последним в очереди стоял старший артельщик Михаил Косарев, в полушубке распояской, отчего полушубок высоко задрался на спине. Уж только по этому Малахов заключил, что плотник пьян, и хотел уйти, но Косарев заметил его и, выставив на прилавок две пустые бутылки, заговорил:

— По вашей милости, Гордей Иванович, ночевать остались.

— Где вы остановились?

— А вот, как ее?..

— У Оньки, — подсказала сторожиха, придерживая запор.

— Ну зачем же так, — Косарев, осуждающе глянув на сторожиху и подвинув по прилавку бутылки, продолжал: — Анисья Николаевна приютила. Женщина она молодая, но душевная. Мы ведь не любители этого, — Косарев указал виноватым глазом на бутылки, — это уж по нужде. Все по нужде делается. А мы вот и веселимся. По нужде. Нужда… гм…

Косарев запутался на слове, пошевелил плечами.

— Тебе чего? — спросила его продавщица. — Ну, право, вина, что ли?

— Его самого. Солярки этой — две бутылки.

— Брал бы уж больше. Все равно не хватит.

— Нам хватит. Мы не жадные.

— Глядите-ка, какие они, — продавщица улыбнулась председателю и стала наливать в бутылки Косарева черную густую жидкость.

Когда вышли на крыльцо, председатель сказал:

— Ты не забудешь? Не заспишь? Завтра к семи утра жду вас.

— Пропустословим, Гордей Иванович, а нам время — деньги.

— Съездил я в «Калининец», поглядел вашу работу: и рад бы придраться, да не к чему.

— Руками сделано, а, Гордей Иванович? — чуть не всхлипнул Косарев.

— Лес тонковат только.

— Ох ты, отец родной. — Косарев суетливо поставил бутылки на завалинку и, прижимая руки свои к груди, совсем растрогался: — Отец ты мой родной, Гордей Иванович, я ли не говорил хозяевам. А мороки-то что было! Все понимают, все соглашаются… Гордей Иванович, может, ты зайдешь? Тут недалеконько. Тополя, овражек…

— Сегодня не пойду.

— Конечно, конечно, вот, скажут, стакнулся уж с плотниками. Конечно. — Косарев взял бутылки и пошел по дороге. Полушубок на нем задирался сзади, и походило, что Косарев был очень сутул.

Затяжной мартовский вечер совсем на исходе. Темное небо с частыми звездами и едва приметным светом истлевшей закатной зари было холодным и, казалось, лежало своими краями где-то совсем рядом, за околицей. Мягко под пимной подошвой похрустывал снег, подвинулись вроде к дороге, потеплели как-то вкрадчиво тополя на кромке оврага, дорога и снег, наконец изгородь, спускавшаяся в овраг, и кустарник на той стороне, едва-едва различимый, — все было потаенно живым и чутким.

«И всегда-то так, — думал бодро Косарев, выбираясь из оврага и совсем не чувствуя, как зашлись его голые руки на стылом стекле бутылок. — Всегда-то так, вдруг — и пришла. Еще и солнышко в рукавицах, и снег хрусткий, и морозец жмет — я те дам, а весна своим скрадом, по-за деревьями, по овражкам да кустикам и запохаживает, и запохаживает. И ночью все… Ночью… И рад бы придраться, да не к чему. Вот в том-то и дело, Гордей Иванович, что не к чему. По-другому, Гордей Иванович, мы не можем. А лес тонок. Заметил. Ну — дока! Вот и гляди, у тебя б такого не было. Тонкий лес — считай, двойная работа. Крупную-то лесину вкатил — на глаз даже прибыльно…»

Дом Анисьи тремя окнами выходил на дорогу, и все окна светились, ярко и красно, потому что были задернуты палевыми занавесками. В палисаднике, забитом алым снегом, загадочно темнела не то рябина, не то черемуха. Глядя на деревцо, Косарев опять подумал о весне и плечом толкнул ворота.

На крыльце стоял Квасоваров и дрог по нужде в одной рубахе. Застегнув штаны, открыл перед Косаревым дверь:

— Тебя за смертью посылать.

Слепой от света, оскальзываясь на крашеных половицах