Судьба императора Николая II после отречения. Историко-критические очерки - Сергей Мельгунов

Беру смелость утверждать, что широким демократическим кругам гораздо ближе была точка зрения, высказанная в свое время лично мною в московской «Власти Народа» по поводу деятельности муравьевской Комиссии. Нас объединяло тогда лишь убеждение, что надо вбить «толстый осиновый кол на могилу павшего самодержавия», но мы решительно расходились в методах вбивания этого кола. По мнению профессиональных юристов, по самому своему свойству работа Комиссии не могла быть «гласной», ибо это была предварительная работа коллективного следователя для постановки политического процесса. На мой взгляд, общественный смысл Чрезв. Следственной Комиссии лежал в плоскости противоположной. «Шесть месяцев, – писал я, – прошло со дня революции. И надо сказать, что мы в сущности очень мало сделали для того, чтобы раскрыть перед русским обществом в конкретных образах и фактах преступления старой правительственной власти. За шесть месяцев мы ничего не имеем от Чрез. Следст. Ком….» «Для русского общества безразлично, может ли быть привлечен к уголовной ответственности по той или иной статье идейный провокатор[104], «безразлично», совершило ли преступление тем или иным действием Охранное Отделение. Быть может, еще более безразлично самое возмездие. Для нас важен государственный быт и возможная для него моральная оценка. И мы должны требовать опубликования документов, вводя нас в тайники самодержавного лабиринта. Не теряем ли мы, однако, постепенно ключ к этому лабиринту».

Я привел эти выдержки из статьи современной эпохи, потому что они характеризуют третью возможную позицию в оценке работы Чр. Сл. Комиссии. Общественное значение ее лежало, конечно, не в сфере «криминальной», которая могла, пожалуй, казаться целесообразной в первый момент революции, но интерес к этой «криминальной» стороне решительно потускнел через шесть месяцев. Все уже были равнодушны к тому, что на скамью подсудимых будут когда-то посажены бывшие царские министры. Это прошлое их уже не интересовало[105]. Через шесть месяцев гораздо более интересовались вопросом: будут ли посажены на скамью подсудимых большевики?

Криминалистическая сторона работ Комиссии служила скорее препятствием к полному расшифрованию тайн и легенд, связанных с ушедшим в прошлое режимом. Совершенно прав, конечно, Маклаков, указывающий на то, что подследственные знали, что непосредственной задачей допрашивавших является не столько выяснение причин событий, сколько отыскание виновника, и интересовались в большей степени собственной судьбой, нежели историческими пояснениями. Председатель Комиссии при допросах пытался – естественно, безуспешно – отделить общественное расследование от «криминализации» действий допрашиваемых. Он обращался к ним с трафаретным заявлением: «Если бы вы были обвиняемым, если бы вы были свидетелем, то имели бы право умолчать о некоторых обстоятельствах, но сейчас вы должны совершенно исчерпывающе давать объяснения». Но допрашиваемый, даже не арестованный, знал, что после допроса может последовать «любезное» предложение зайти к судебному следователю. Вот характерный диалог (с разными вариациями повторявшийся не раз) при допросе б. мин. вн. л. Хвостова 17 июля[106]. Дело идет об израсходовании Хвостовым 1 300 000 р. – грубо говоря, за подкуп печати.

При допросе б. председателя правительства Штюрмера 31 марта, только на допросе узнавшего о существовании Врем. Пр., признанного иностранными державами (об отречении ему сообщил комендант крепости), и спросившего председателя: будет ли достоянием гласности его показание, Председатель ответил: «Нет, это не станет достоянием гласности». «Мы делаем дело большой государственной важности». «Мы все перед громадной ответственностью, которая на нас ляжет. С этой точки зрения… все секреты отменяются…»

Двойственные задания, которые были поставлены перед Комиссией, и привели к тому, что деятельность ее мало кого удовлетворяла. Равные люди и различные методы доследования требовались для выполнения каждого из этих заданий, почти несовместимых друг с другом.

В области «исторического расследования» работа Комиссии, по мнению Щеголева, была много плодотворнее, чем в криминальной. В своих заседаниях она допросила не только целый ряд подлежащих следствию сановников трех классов, но и целый ряд общественных деятелей разного калибра: от Родзянко и Гучкова до Бурцева и Чхеидзе. Все допросы были застенографированы. Конечно, показаны и объяснения, данные в Комиссии, – разной искренности и разной значительности, но в совокупности они дают богатейший материал по истории падения режима, дают подробности и краски для широкого полотна и действительно дают разнообразную аргументацию на тему о решительной необходимости русской революции. И даже те допросы, на которых «особа высших классов», какой либо министр, явно старается отмолчаться и дать минимум фактических сведений, ценны тем, что дают характеристику героя допросов. В этих показаниях, допросах и объяснениях встают во весь рост ничтожные в своей ничтожности зловещие фигуры деятелей старого режима, министров и проходимцев, рисуется картина гнуснейшего и отвратительного развала. Накануне революции мы жили не поддающимися проверкам слухами и рассказами о необыкновенных подвигах этих дельцов, и, правду сказать, не верилось этим чудесным рассказам, и приходилось в умственном представлении процентов пятьдесят относить за счет сплетнических вымыслов, но прочтите допросы Хвостова, Протопопова, Белецкого, и вы увидите, что действительность не только подтверждает рассказы на все сто процентов, но идет и дальше этих «сплетен». С этой точки зрения допросы читаются, как роман».