Яблоневое дерево - Кристиан Беркель

Три дня и три ночи Сала не могла заснуть от страха. В лагере еще оставались евреи. Мужчины, женщины, дети. Черные униформы возвращались снова и снова, пока не исчез последний еврей. Что с ними происходило, никто не знал. Ходили слухи, что их привозили обратно. Люди шептались о польских лагерях, условия в которых были еще хуже. Сала думала обо всех, кого успела полюбить в лагере. Написала несколько писем. Отцу, Лоле, Ханнесу и последнее – Отто. Все они были уничтожены. Ни одно не дошло до адресата. Сала знала: цензура неподкупна. С людьми что-то произошло. Здесь, в лагере, шел какой-то незаметный процесс, как тогда в Германии. Лица слились в одну бездушную массу. Она поднималась над улицами и площадями, над горами и долинами. Казалось, чувства почти закончились, раскололись на остатки тревоги и постыдный прагматизм.

На четвертый день Сала упала в обморок. Ее отнесли в больницу. Там, обессиленная поносом и рвотой, она пережила следующую отправку. Она слышала свисток мадам Фреве, слышала крики, стоны, плач. Охваченная тупым страхом, она почувствовала смрад смерти.

Сала стояла перед своим тюфяком. Ее взгляд блуждал по немногочисленным вещам, которые будут напоминать о пребывании в лагере. Она не знала, что забрать с собой, и сомневалась, что вообще хочет что-то забирать. Предыдущим вечером ее поразила, словно молния, новость.

– Завтра можешь уезжать.

Никаких пояснений. Только это простое предложение. Словно ее выкидывают. Выкидывают на свободу? Вместе с другими женщинами Сала забралась в кузов.

– Vous prendrez le train pour Leipzig et Berlin[32].

Назад в Германию? Почему? И почему Лейпциг или Берлин? На вопросы не оставалось времени, грузовик выехал из лагеря. Над Гюрсом взошел месяц. Солнце упало за сияющие алые вершины Пиренеев.

Куда?

По дороге на вокзал никто не разговаривал. Все задумчиво сидели на своих пожитках, направив взгляд в неизвестное будущее. Сала поняла сразу: она не сядет в одно купе ни с одной из этих женщин. Никто не должен узнать о ее прошлом, никто в Германии не должен знать, что она наполовину еврейка. Ей сказали, что после прибытия она обязана зарегистрироваться в местном отделении полиции. Бумаг у нее не было, только записка со штампом, подтверждающая ее нахождение в Гюрсе. Она спокойно порвала это опасное для жизни рекомендательное письмо. Обрывки бумаги закружились в ночной тьме. Один год, восемь месяцев, девятнадцать часов, тридцать семь минут и несколько секунд. Теперь она свободна. Это было странно. И больно.

Она зашла в поезд, пробежала по вагонам, словно у нее была определенная цель. Когда позади никого не осталось, Сала остановилась, тяжело дыша. От духоты на лбу выступил пот. Она закрылась в туалете. В нос ударила едкая вонь. Так пахнет свобода? Впервые за много дней Сала решилась посмотреться в зеркало. И содрогнулась. На месте рта зияла дыра, дрожащая голова безжизненно опустилась на грудь. Она и не представляла, что все настолько плохо. Хотя знала, что похудела. Ночь за ночью, движение за движением она чувствовала на тюфяке, как ее полупрозрачная кожа все сильнее натягивается на костях, и страдала от постоянной боли. Но это ничего. Изможденный взгляд, утратившие надежду глаза, дряблая кожа и даже преждевременные признаки старения не волновали Салу. Она этого ожидала. Девушка неуверенно прикоснулась к голове. Между пальцами слиплись влажные пряди. По лицу побежали слезы. Ее волосы. Красивые, черные, густые волосы целыми прядями падали с ее головы.

Она выпрямилась и заставила себя снова посмотреть в зеркало на незнакомое лицо. Потом повязала вокруг головы платок и вышла в коридор. В следующем вагоне она открыла дверь купе. Возле окна сидели друг напротив друга старик и его жена. Их лица излучали внутреннее единение. «Плохие люди так выглядеть не могут», – подумала Сала. Она заняла место рядом с дверью, со стороны женщины.

– Bonsoir[33], – пробормотала она.

– Bonsoir, – прозвучало в ответ с немецким акцентом.

– Vous allez jusquʼ oú, mademoiselle?[34]

Тонкие волосы дамы были собраны в пучок. Темно-серая юбка, элегантный синий шерстяной жакет со светло-желтой блузкой. Верхняя пуговица расстегнута. На носу – очки в золотой оправе. Жидкие волосы мужчины были зачесаны назад. За массивными круглыми очками в роговой оправе блестели маленькие светло-голубые глаза – с любопытством и немного лукаво. Сала раздумывала, не притвориться ли француженкой. Обман вскроется самое позднее на границе, когда она не сможет предоставить бумаги.

– Я еду в Лейпциг, – сказала она.

Оба ей улыбнулись.

– Хотите шоколадку? – Дама отыскала в сумочке маленькую коробку. Открыв крышку, Сала зачарованно уставилась на блестящие светло и темно-коричневые конфеты.

– Из Монтелимара, – пояснил мужчина.

– С нугой, – добавила дама с улыбкой.

– Мы тоже живем в Лейпциге.

Сала отважилась сунуть руку в коробку. Она решила разговаривать как можно меньше. Осторожно откусив первый кусочек от шоколадки, она почувствовала защищенность, словно в дни раннего детства, когда ее родители еще бегали по лугам Монте Верита, держась за руки, а по вечерам, перед сном, отец приносил ей теплый шоколад. Тогда Сала еще молчала. Это было самое счастливое время в ее жизни.

Поезд спокойно грохотал сквозь ночь. Сначала Сала вздрагивала каждый раз, когда в окне купе появлялись тени. Пожилая пара погрузилась в чтение. Казалось, оба больше не обращают на нее никакого внимания. Монотонный стук поезда усыпил Салу. Проснувшись, Сала ненадолго утратила чувство реальности. Ей показалось, что у окна сидит ее мать и смотрит на нее ледяным взглядом. Сала хотела выпрямиться и подойти к ней, но ноги словно прибили гвоздями к полу – разделявшие их три метра казались непреодолимыми. Она попыталась что-то сказать. Но во рту пересохло, язык распух, будто она вот-вот задохнется. Это было другое молчание из ее детства, зловещее, возникшее незадолго до погружения ее мира во тьму. Сала нехотя прогнала старые тени и снова погрузилась в беспокойный сон.

На этот раз ее разбудил резкий скрип. Поезд остановился. Двигатели выдохнули. В тишине послышались тяжелые шаги. Они приближались. Сала осталась одна, пожилая пара исчезла. У нее внутри все сжалось. Куда ушли ее попутчики? Почему исчезли? Они были еще во Франции, но на оккупированной территории. Одно неверное слово, и ее могут отправить в тюрьму или в Польшу, куда вывозили других евреев. Какого дьявола она порвала в Гюрсе записку? Это был ее единственный легальный документ. Непозволительная глупость.

Дверь купе открылась. Послышались громкие голоса. Они говорили по-немецки? Сала напряглась всем телом и задержала дыхание. Стук собственного сердца заглушал голоса. Она осторожно выглянула в коридор. Через два купе от нее были немецкие