Ладья - Дэниел О’Мэлли

– Верно, – сказала она. – Понимаю. Оставайся на линии. – Элиза приложила телефон к груди и повернулась к нам. – Штеффи, возникли кое-какие дела. Здесь есть комната, где я могла бы поговорить?

– Конечно, – ответила Штеффи, выводя ее из яслей в пустой класс.

– Я могу чем-то помочь? – спросила я.

– Нет, тут кое-что, с чем могу справиться только я, – ответила Элиза. – Лучше продолжай осмотр, а я догоню.

– Дальше по плану у нас санаторий, – сообщила Штеффи. – Если мы закончим там раньше тебя, просто позвони Миффи.

Оставив Элизу разговаривать, мы двинулись по коридору.

– Что ж, как удобно, – отметила она. – Наконец мы с тобой можем приятно прогуляться без нее.

И мы вошли в санаторий.

Говорят, из всех чувств с памятью теснее всего связано обоняние. Я подтвердить этого не могу, но если тебе когда-либо доведется побывать в Имении, загляни в санаторий, открой дверь, вдохни побольше воздуха через нос и сама увидишь, что будет. Я говорю это тебе потому, что если в яслях я никогда раньше не была, то санаторий был мне прекрасно знаком. Конечно, во времена обучения в Имении меня не раз отправляли туда с приступами гриппа, ночными кошмарами, истериками, ободранными коленями, нервной диареей, стресс-индуцированной тошнотой, тревожным кровотечением из носа, вывихнутыми лодыжками и воздействием среды из-за того, что я потерялась во время похода. А в один памятный день меня отправили туда после того, как выловили со дна бассейна, где я чуть не утонула. Поэтому когда я туда вошла, мне стало немного не по себе.

Какой-то медработник тут же увел Штеффи обсудить восстановление ребенка, повредившего паутинную бородавку во время бега по полосе препятствий, и я, претерпевая неловкости, осталась одна. Я стояла и настороженно смотрела на больных детей, а они на меня. Проблемы у них были самые разные – от спортивных травм и множественного аппендицита до воспаления миндалин и тяжелых случаев воспаления копыт.

Они, конечно, знали, кто я такая, и хотя знали о широких полномочиях ладей, а также о потенциале моего сверхъестественного дара, о котором ходили легенды, я не сомневалась, что ученики в общежитии передавали друг дружке анекдоты о позорных происшествиях моей юности. Однако мне даже немного придало бодрости, когда я увидела, как они передо мной дрогнули. Наконец, простояв молча несколько минут, я почувствовала, что должна подойти к ребенку, который смотрел на меня самыми безумными глазами.

Это был Мартин Хейер, девятилетний мальчик, от прикосновений которого в буквальном смысле сворачивалась кровь. Он был милым ребенком с грязными светлыми волосами и в детских латексных перчатках, которые Шахи выдают ученикам, еще не овладевшим своими «прикосновенческими» способностями. Мне самой приходилось носить их первые несколько недель в Имении. Вызвав в памяти дело Мартина, я вспомнила, что он любил футбол и науку и был прислан сюда для исследований. Но сейчас у него, похоже, была пневмония.

– Привет, – поздоровалась я нерешительно. – Меня зовут…

– Я знаю, вы ладья Мифани, – просипел он. – Я видел вас прошлой ночью во сне.

– Неужели? – удивилась я. – И что же это был за сон?

– Мне приснилось, что какой-то член Правления дал приказ другому человеку, – прошептал он, – и этот человек забрал вашу память.

Он в ужасе посмотрел на меня. Я посмотрела на него, совершенно ошеломленная.

– Что? – прошептала я.

– Вы не будете знать, кто вы, – сказал он и начал глубоко, с надрывом втягивать в грудь воздух. Зрачки его расширились до предела, а глаза страшно заблестели. Я с тревогой заметила, что его лицо стало постепенно синеть.

У меня зазвонил мобильный, я огляделась вокруг. Остальные дети, ничуть не обеспокоенные очевидным недомоганием товарища, пялились в свои книги, портативные электронные игрушки или плееры.

– Я пытался вам сказать, – прошептал Мартин, – но вы не знали, кто вы. Мы просто стояли на месте, и у вас были синяки.

В этот момент подошла медсестра.

– О-ой, милый, нам что, стало плохо? – спросила она у задыхающегося мальчика. Затем быстро сняла с подставки у кровати кислородную маску и поднесла к его рту. – Так, сладкий, дыши глубоко.

Маска скрыла ему почти все лицо, оставив лишь огромные глаза.

Мой телефон все еще звонил в сумке.

– Ладья Томас слушает, – наконец ответила я.

У меня закружился разум, я пыталась припомнить, говорилось ли в деле маленького Мартина хоть что-нибудь о склонности к предсказанию будущего.

Звонил мне главный юрист Ладейной – чтобы дать мне краткую справку по одному мелкому процессуальному вопросу. На каждое его утверждение я отвечала неопределенным кивком, что, вероятно, несколько сбивало его с толку, так как разговор мы вели по телефону.

Но сейчас я была в панике. Видишь ли, я уже начинала рассматривать возможность того, что Мартин и бездомный действительно что-то знали. Я даже стала весьма в этом убеждена. Оба они говорили крайне уверенно, и их предсказания точно совпадали. Не говоря уже о мизерности шанса того, что они действовали сообща.

Оставшуюся часть осмотра я провела погруженной в свои мысли. Когда в небе раздавался гром, мне показывали новые крытые полигоны и мы осматривали границы территории. Затем меня представили новым хирургам, и где-то тут к нам подоспела Элиза Гештальт. Все это происходило будто в тумане. Мы сели на паром, и сквозь шторм и непогоду вернулись на большую землю. Когда опустилась ночь, в небе сверкали молнии. Бо́льшую часть обратного пути в Лондон шел дождь, и мы ехали в полном молчании.

«Все, что делает тебя такой, какая ты есть». Вот что сказал мне тот бездомный, и эта фраза снова и снова звучала у меня в голове. «Отнимут навсегда».

Все, что делает меня такой, какая я есть. Мои воспоминания. Мою личность. Мою душу. Отнимут навсегда. Уничтожат. Это хуже, чем просто убили бы.

Я попросила водителя остановиться и выпустить меня, не доезжая до Ладейной, – мы были еще в Ист-Энде. Я вышла, и машина уехала дальше. Тогда-то я не сдержалась. Стоя одна на темной улице, я заплакала. И простояла так полчаса – рыдая, рыдая, рыдая.

Выплакав наконец все слезы, я двинулась куда-то по улице. Что-то в этой тьме меня манило. Мое отрицание и печаль уступали место безразличию. Я забрела в самый паршивый паб, какой только сумела найти, и обнаружила, что не помню ни одного названия коктейля. Но попросила бармена сделать мне что-нибудь, что сможет унять боль и на вкус не будет напоминать мочу. Тот задумчиво на меня посмотрел, а затем дал мне напиток с пугающе большим количеством слоев. Я отрешенно его приняла, хорошенько отпила через изогнутую трубочку и крутанулась на стуле, оторвав ноги от земли и обратившись лицом к залу.