Мягкая мощь. Как я спорил с Бжезинским и Киссинджером - Джозеф Най

наилучшую модель, если мы не смягчим последствия неравенства. То, как мы решаем проблемы тех, кто остался позади, у себя дома, оказывает огромное влияние на нашу «мягкую силу».

Отношение американцев к миру

Даже если социальные расколы не нарушат внутреннюю стабильность, институциональный потенциал останется адекватным, а экономика будет расти в долгосрочной перспективе, Соединенные Штаты могут не успеть конвертировать свои источники силы в эффективное влияние, если после сентября 2001 г. американское общественное мнение повернется внутрь, как это произошло после Первой мировой войны. Если Атлас пожмет плечами, что произойдет с гегемонией?

Судя по первоначальному ответу, этого не произойдет, хотя некоторые опасаются, что это может случиться. Чикагский совет по международным отношениям опрашивал американцев по поводу внешней политики каждые четыре года после 1974 года. Опрос выявил постоянную поддержку активной роли США в мире: 61 % населения и 96 % лидеров высказались за такую активность. Около трех четвертей населения и руководителей предвидят, что через десять лет роль страны станет еще более значительной.

Большинство населения считает, что в XXI веке будет больше насилия, а терроризм рассматривается как угроза жизненно важным интересам США, за которой следуют химическое и биологическое оружие и распространение ядерного оружия. Среди лидеров росло беспокойство по поводу превращения Китая в мировую державу. На первый взгляд, американские установки выглядят адекватными.

В целом приверженность общественности к взаимодействию сосуществует с неохотой поддерживать использование американских войск за рубежом, хотя лидеры продолжают проявлять большую готовность к размещению войск за границей. Мы предпочитаем многосторонние подходы, а не действовать в одиночку. 57 % опрошенных согласны с тем, что США должны участвовать в миротворческих силах ООН, а 72 % опрошенных (но только 48 % лидеров) считают, что США не должны действовать в одиночку в международных кризисах, если они не имеют поддержки союзников. Что касается глобализации, то 54 % населения и 87 % руководителей считают, что она в основном идет на пользу Соединенным Штатам. 63 % населения и 89 % руководителей считают, что экономическая мощь страны более важна, чем ее военная мощь, как мера силы и влияния в мире.

Пока все хорошо. Большинство американцев не являются изоляционистами и не ориентируются исключительно на военную гегемонию. Они хотят взаимодействовать с миром через многосторонние институты. Так что же не так в этой картине? Почему нам так трудно определить наши национальные интересы? Почему наша политика так часто была высокомерно односторонней? Например, почему в 1990-е годы мы подорвали собственное влияние в Организации Объединенных Наций, отказавшись платить взносы, когда, согласно опросам, две трети населения поддерживали ООН?

Гонконг в 1997 году; передача города КНР сделала его одним из символов восходящего Китая

Одним словом, проблема заключалась в безразличии. После окончания холодной войны и до террористических атак в сентябре 2001 г. американцы были озабочены внутренними делами, обращаясь к настоящему и прошлому, а не к глобальному будущему. Внешняя политика не играла большой роли в наших президентских выборах. Как заметил Генри Киссинджер: «По иронии судьбы, к превосходству Америки ее собственный народ зачастую относится с безразличием… Поэтому благоразумие побуждает начинающих политиков избегать обсуждения внешней политики и определять лидерство как отражение текущих настроений населения, а не как вызов для поднятия позиций Америки».

Когда большинство безразлично, оно оставляет поля сражений за внешнюю политику тем, кто имеет особые интересы. В результате узкое определение наших национальных интересов часто приводит к отчуждению других стран. Возьмем, к примеру, кажущийся парадокс: мы отказались платить взносы в ООН, несмотря на то, что большинство населения выступало за ее создание. Во многом причина заключалась в интенсивности предпочтений меньшинства. Многие из тех политических активистов, которые приходили голосовать на республиканские праймериз (часто составляющие лишь пятую часть электората), твердо верили, что ООН представляет угрозу национальному суверенитету, и для них вопрос о взносах был очень важен. Хотя они составляли меньшинство населения, именно к их голосу прислушивался Конгресс при определении американских интересов. Более того, этот голос усиливался идеологией таких важных председателей комитетов, как сенатор Джесси Хелмс, и тактикой увязывания уплаты взносов с посторонними вопросами, такими как аборты.

Опросы общественного мнения весьма однозначно говорят о безразличии. После окончания «холодной войны» интерес американцев к новостям, особенно к новостям о зарубежных странах, снизился. Только 29 % населения «очень интересуются» новостями о других странах, а 22 % — «почти не интересуются». На вопрос о наиболее серьезных проблемах, стоящих перед страной, вопросы внешней политики составили наименьшую часть (7 %) среди населения. (Для лидеров эта цифра составила 19,5 %). «В мире, сложившемся после окончания холодной войны и лишенном четкого менталитета «мы против них», актуальность мировых событий представляется многим американцам менее очевидной». Некоторые называют такое отношение «мягким изоляционизмом». Другие — «сдержанным интернационализмом». Проблема заключается не в неприятии иностранных проблем, что было характерно для американского отношения к Европе в 1930-е годы. Это скорее вопрос различий и внутренней озабоченности.

Опасность общественного безразличия заключается в том, что особые интересы — экономические, этнические, идеологические, — всегда присутствующие в демократическом обществе, становятся еще более сильными, чем обычно, при определении национальных интересов. В период холодной войны сдерживание советской власти служило северной звездой, определявшей американскую внешнюю политику. Исторически эпоха «холодной войны» была аномальным периодом консенсуса в отношении центральных проблем внешней политики (и даже она сопровождалась ожесточенными спорами по поводу Вьетнама и Центральной Америки). На самом деле, путаница была скорее правилом. Например, этнические различия определяли оценку целесообразности вступления США в Первую мировую войну, а экологические интересы всегда играли важную роль в формировании американской внешней политики. Внимательное изучение американских определений национальных интересов в 1890-х, 1930-х и 1980-х годах позволяет сделать вывод, что «единого национального интереса не существует. Аналитики, полагающие, что у Америки есть различимый национальный интерес, защита которого должна определять ее отношения с другими странами, не в состоянии объяснить постоянную неспособность достичь внутреннего консенсуса по международным целям». Но никогда прежде мы не были столь преобладающими. Безразличие общества делало нашу ситуацию до сентября 2001 г. еще более острой, когда нужно было решать, как использовать и сохранять нашу мощь.

Конгресс обращает внимание на скрипучие колеса, и специальные интересы давят на него, чтобы законодательно утвердить тактику внешней политики и кодексы поведения с санкциями в отношении других стран. Как отмечает Генри Киссинджер, «то, что зарубежные критики представляют как стремление Америки к господству, очень часто является ответом на действия внутренних групп давления». Кумулятивный эффект «подталкивает американскую внешнюю политику к одностороннему и запугивающему поведению». Ведь в отличие от дипломатического общения, которое,