Призраки осени - Юрий Некрасов

Меньше всего он хотел вспоминать солдатские сапоги и те, что снял с трупа фермера. Сейчас пришли простые времена. Цирк кормил и вез. Рэндж не думал. Но ходил по ночам смотреть на существо.

Раз в неделю в бочке меняли воду. Когда она зацветала и начинала вонять так сильно, что запах слышал Кобольд, карлики доставали щетки и с оханьем и проклятиями принимались драить доски, отмывать стекло от слизи и вылавливать мусор.

Тварь усыхала, съеживалась, и только лихорадочный блеск ее единственного глаза утверждал: «Я – жива!» Рэндж садился на бухту троса, которым ограничивали арену, или на табурет обезьяны-жонглера, на худой конец, плюхался на землю и часами завороженно рассматривал монстра через зрительный окуляр, привинченный к передней стенке бочки.

Грозная тварь раскинула десятки рук над его беспомощным телом. Ты замахнулась, но не ударила. Ты пощадила меня. Ты спасла мою дочь. Рэндж крутил эти слова часами, но благодарность не приходила.

Ночь у моря обрушила семейный очаг Ньютонов. Плюнув в лицо отцу, Кэтрин не сказала ему ни слова. Они шли по разные стороны зеркала. Встречались только за трапезой, где замыкали собой общий стол. Рэндж ел торопливо, аккуратно, вставал раньше прочих и уходил к себе. Кэтрин щебетала, крошила и разбрасывала кругом куски недоеденной пищи. Карлики ее обожали.

Спрут оказался золотой жилой. Кобольд торжественно вынес его изображение на центральную афишу. Африканские карлики-людоеды были уже не в моде. Детишки табуном шли на глубоководное чудо. Вход – цент. Одна минута у окуляра – цент. Вдогонку прокатывали остальные номера, чахоточных гимнастов и слепую предсказательницу, но ящик у бочки никогда не скучал без звона монет.

Рэндж рвал билеты и пытался представить, каково чудовищу в его мутной клоаке.

Бочка стояла на чугунной треноге. Под ней в вертикальных, невидимых зрителю сосудах горели свечи. Их свет преломлялся в цветных окошках на дне бочки и попадал на хитрую систему зеркал. Те, в свою очередь, одевали чудовище зловещим мерцающим сиянием. Штатный давинчи цирка – Фан Ригель утверждал, что именно так выглядит родной мир твари.

Тело существа состояло из трех сегментов: узкий зазубренный хвост, растраивающийся на конце, веретенообразное туловище с парой рудиментарных рук, мертво скрещенных на груди, и громадная луковица головы, обрамленная метелью щупалец. Монстр редко открывал рот, но если это случалось, зрители бледнели и мгновенно растворялись в воздухе. Пасть твари была воплощенным кошмаром. Она походила на винтовой колодец, уходящий в бездну зубастой лестницей.

Глаз уставал от долгого соседства с окуляром, и Ньютон отлипал от него. На время. Ночь цирка была целиком отдана его животным обитателям. Слон шумно стриг ушами. Обезьяны стонали во сне. Волк метался по клетке, ненавидящий, отравленный.

Иногда Рэнджу приходили странные фантазии.

Он чувствовал, как тварь припадает к его груди глубоким поцелуем. Тот длится, горит. Спасает?! Кожа вокруг укуса немеет. Ньютон наслаждается мукой, истеричными сигналами лопающейся кожи, распоротой зубами плоти. Пасть нежна, пока не прокусывает стенку души. Тварь пробует ее на вкус. Смакует. Щупальца приходят в движение. Их танец – самый древний ритуал. Глаз твари пылает и требует жертвы. Но ее нет. Тогда существо начинает высасывать Рэнджа. До дна.

Так звучало грядущее. Не про сейчас. После.

– Эт-та карр-ракатица! – нес пьяную дружбу силач Гистас, коротышка, едва ли по пояс Ньютону, гремел бидоном со спиртом. Мясному ублюдку не спалось. Он вваливался в вольер для животных, рядом с которым стояла бочка, и пытался облапить Ньютона. – Тыии любишь ее больше другиииииииииих.

– Гис, – хмурился Рэндж, и тот понимал, обиженно кряхтел, но убирался прочь.

Так и сидели, карауля первые лучи рассвета.

Тьма в бочке рассеивалась легким отраженным светом луны и лампы, которую приносил с собой Ньютон.

Думали каждый о своем.

Взгляд Рэнджа против немигающего существа.

Через полчаса неотрывного погружения в глаз монстра Ньютон начинал видеть изумрудные пейзажи. Он пил их протяженность, рвал зубами их величавую тягучесть, разглаживал их ладонями, и из объемных они становились плоскими, тонули в нем, расцветали созвездиями и друзами.

Спрут ничем не выдавал, что знает Рэнджа, но когда тот собирался уходить, звякал о стекло когтем. Прощался.

Ньютон учился гаданию по пальцам рук.

Это была хитрая наука. Билеты чаще всего брали мамаши или вечно испуганные, сутулые отцы, которых жены наказали походом с отпрыском в цирк. Женские руки вызывали у Рэнджа отвращение. Он боялся их цепкости и колец. Мужские годились лучше. Грязные, исцарапанные, в цыпках, они больше походили на ключ.

Но детские…

Детские пальчики подходили наверняка.

Голос мамы звучал сбивчиво, непривычно, она что-то кричала про пропавших девочек. Срочно! Кристина по тону поняла, что случилась беда. Самая настоящая! И нужно немедленно бросить дела и мчаться со всех ног к маме на работу. Трубка хрипела от помех, и Кристина так и не разобрала, что же там приключилось.

Кристина накинула любимый желтый плащ и замешкалась в дверях. Может, стоит позвонить дяде Фреду? Он такой рассудительный и добрый. А что если мама упала и не может встать? Или на нее напали грабители? Но почему она тогда позвонила домой, а не в полицию?

«Как она дотянулась до телефона? – метались мысли, пока Кристина бежала к автобусной остановке. – Стащила его со стола за шнур? Он не развалился? Не стукнул ее?»

Воображение сгущало краски. Девочка представляла, как в фотостудию врывается жестокий маньяк, привязывает маму к креслу и начинает пытать. Он требует, чтобы она вызвала по телефону дочь, иначе…

Подъехал автобус. Кристина расплатилась с потеющим водителем-азиатом и села к окну. Мысли вышли на прежнюю орбиту. Бред! Если бы Кристине угрожала опасность, мама ни за что бы ее не позвала. Они несколько раз говорили о подобных случаях и даже придумали кодовую фразу. Если мама или Кристина говорит по телефону или из-за двери: «Любовь моя, секундочку, у меня сломался ноготь!» – значит, дело скверно и надо делать ноги, молясь и веруя, что Боженька сегодня смотрит в их сторону, а не хоккей.

Мамина фраза. Кристина улыбнулась и постаралась настроиться на добрый лад. Выходит, дело в ней. В Кристине. Мама что-то прознала. Давай прикинем, какие грехи есть за тобой на этой неделе. Девочки позвали курить после школы. Она повертела в руке сигарету, даже вставила в рот. Но отказалась. Будет ли это аргументом для мамы? Саймон пытался ее поцеловать на перемене. Дурак! От него так пахнет потом. Он, конечно, ничего, играет в баскетбол и дважды звал ее в кино. Нет. Однозначно мимо. Выходит, мама узнала, что Кристина не успокоилась и сама продолжает расследование.