Зеркальные числа - Тимур Максютов

А ночью крик поднялся – Софка, кузнецкая дочка, рожать принялась, да плохо пошло, бабка повивальная сказала – все, все, доблудилась девка, господь не тимошка, видит немножко. Кузнец Валентин очень любил дочку, волосы на себе рвал, на колени падал – за доктором ехать, дать сани.

– Бога ради, – повторял, – бога ради. Барин, барыня…

Милена вздохнула – да уж, барыня-барыня, сударыня- барыня – оделась, сунула в карман шпристоль с лекарствами и одну из кассеты с сотней своих заветных нанок – в каждой пять миллиграммов силиконовых нанороботов, много чего в теле заштопать-починить могут, дня на три их хватает, потом растворяются, поедаются лейкоцитами.

Софка кричала так, что стены избы гудели и уши закладывало, мать ее с иконой стояла, руки уронив. Милена всех быстро распогоняла – кого за кипятком, кого за самогоном руки мыть, кого за чистыми тряпками в усадьбу. Рукава засучила – и до рассвета. Девку спасла, младенец не выжил. Прокесарить бы ее еще в полночь, сразу, эх…

Возвращалась по аллее в утренних сумерках, поскальзывалась на оледенелой дорожке. Нога поехала – села в снег, разревелась. Кто она теперь? Что же ей делать? Кому она нужна?

– Кровью пахнешь, – пробормотал Сергей Васильевич сонно. Он в ее постели спал, грел одеяла как мог, ждал ее. Подвинулся, обнял.

– За меня выходи-ка, – сказал вдруг. – Люблю тебя, Миленка моя. Знаю, что Митька тебе голову задурил, что ты сердце свое ему на блюдечке принесла, а он поигрался и бросил в сторону. Я подберу, согрею, беречь буду.

– Младенчик умер, – всхлипнула Милена. – Мальчик. Внук бы вам был.

– Мне Митька таких внуков полдеревни уже настрогал, – отмахнулся старик. – С четырнадцати лет начал, я уж и счет потерял. Софка как там, живая? Да не реви ты, лучше мне ответь – я ей руку и сердце, а она мне сопли…

Женились тихо, в начале марта, на Косьму Яхромского. С ногами у Сергея Васильевича гораздо хуже стало, но кузнец Валентин по Милениному чертежу сделал ему металлическую рамку – ходунок на деревянных колесах. Хорошая вышла рамка, способная. Жених с нею сам доковылял до часовни в саду, там их и обвенчал отец Николай – высокий, худющий, бородатый сверх всякой меры, казалось – на лице только глаза голубые есть и бородища. Милене хотелось сфотографировать его для интереса, потом срисовать карандашом – Сергей Васильевич брал уроки в юности и теперь учил ее технике рисунка – но она постеснялась размахивать смартом.

По снегу в саду прыгали маленькие яркие птички с желтоватым зобом и зеленой спинкой.

– Птички – овсянки, – сказал Сергей Васильевич, поднимая к губам Миленину руку и прикладываясь, как к иконе, – Раньше на Косьму овсяннички пекли, хлебушки весенние. Крошили птичкам во дворе, чтобы весну приманить. «Поешь овсянничка вместо пряничка» – мне нянька говорила, помню… Давай, женка моя молодая, веди меня обратно в дом. Буду тебя теперь по- мужески любить-миловать, с господним благословением.

– Ну вот ты и Батышева, – сказал он ей перед сном. – Этого ж хотела, а? За этим ты сюда за Митькой притащилась – думала женится он на тебе, стихов посвятит – бумаги не достанет, придется из города каждую неделю заказывать? Так думала, отвечай?

Милена села на кровать, уронила руки. Да, вот она и Батышева. А как далеко она за Митькой притащилась – никому невдомек.

– Вон книжка на столе, – сказал старик зло. – Митькины стихи новые, это он нам на свадьбу прислал презент из Италии. Хочешь – хватай да читай.

Милена легла рядом, обняла мужа. Зачем ей было, она и так их все наизусть знала.

– Чего б я не отдал, чтобы молодость вернуть, – сказал Сергей Васильевич тихо, медленно, когда думал, что она заснула. – Эх, я б тебя жарил, ты б не знала, на каких небесах летаешь. Митька-то в меня пошел ебучестью, страстями… Поздно я тебя нашел, девочка моя. Нечего мне тебе дать, злюсь от этого, к сыну ревную, к свету белому ревную. Эх…

Весной Батышев-младший не приехал в отцовское имение – ни молодую жену показать, ни молодой мачехе в глаза посмотреть. Дела задержали за границей. Милену стали звать на трудные роды в деревню, потом и в соседние – сначала робко, потихоньку, потом почти каждую неделю, даже уже и без осложнений. Стало доброй приметой считаться, если барыня пощупает, когда дохаживаешь, скажет строго – сегодня не вставать с постели, ну-ка лежи, сказала! Василий, побереги жену, сам скотину выведи! Марфа Петровна, ну поласковее вы с невесткой, неужели внуков не хочется здоровеньких?

Летом Митя тоже не приехал. Жене его захотелось проведать родственников – отправились в Кутаиси, прислали в Сосновку ящик марочного грузинского вина. Сергей Васильевич попробовал, сказал «кислятина», а Милена пила потихоньку. Также потихоньку у нее уходили запасы нанок и лекарств – ну как повернуться и уйти, если лежит-кричит мальчонка пятилетний – упал с телеги на косу, лезвие брюшину пропороло – а у тебя в кармане сотня зарядов жизни? Или когда тяжело, опасно рожает баба на три года младше самой Милены, а с печки испуганно смотрят четыре чумазые рожицы мал мала меньше? Велик соблазн властвовать над жизнью и смертью, да и жалко было всех, жалко.

И осенью Митя не приехал – вызвали в полк, да и княжна его, девочка-жена, оказалась слаба женским здоровьем, доктора не рекомендовали разъездов. Милена вела школу для женщин – рисовала акварелью наглядные пособия, от которых девки заливались румянцем, объясняла про гигиену. Раз в неделю собирала баб и девок на лекции в церковном дворе, отец Николай морщился, но попадья его молодая год назад ребеночка родами потеряла, сказала – надо!

К зиме Сергей Васильевич слег, вообще ходить перестал. Нанки не помогали – Милена ему их несколько подряд проколола, но бестолку, стар он был слишком, изношен. Милена мыла и мазала горьким льняным маслом его ноги, толстые, как деревья, покрытые темно-фиолетовой корой кожи, не похожей уже на кожу. То тут то там прорастая ведьмиными кругами сухих язв, кора отходила крупными желтоватыми чешуйками, обнажая глубокие слои плоти, не похожей уже на плоть. От касаний Милениных пальцев по ногам пробегали белые всполохи – кровь отливала на секунду и тут же кожа вновь принимала темный оттенок грозовой тучи.

– Не оставляй меня, – много раз хотела она ему сказать. – Не оставляй меня опять одну, пожалуйста.

Но так ни разу и не сказала.

– Миленка моя, – говорил он медленно. – Скоро я тебя освобожу, девочка. Имение тебе оставлю… Митька пусть книжками живет, да золотом грузинским… Корни пустишь. Соседей не слушай – управляй сама как знаешь, все у тебя хорошо получается… Все-то ты знаешь. Откуда ты взялась такая? Чем больше думаю о тебе, тем меньше сходится твоя история…

Спрашивал-спрашивал, пока Милена ему все не рассказала. Долго рассказывала, всю ночь – сидела у его постели, уже и свечи догорели, а она все говорила. Про открытый мир, про самолеты, про спутники, про колонии на Марсе и Луне. Про образование, одежду, свободу нравов и религии. Про революции, эмансипации и войны. Говорила, пока сама себе не стала казаться сумасшедшей бредящей бабой, будто сама придумала все это будущее своему миру, а на самом деле и нет ничего – вот умирающий старик есть, чадящая свечка, запах мочи и дров, вьюга за окном. Тогда она достала из молитвенника спрятанный смарт – он заряжался все хуже и хуже, сейчас было бы самое время востребовать починку по гарантии – развернула, стала картинки показывать.