Торпеда для фюрера - Вячеслав Демченко

Формально задачу катерники выполнили: в эту ночь подкрепление на плацдарм не пришло. Но во все последующие семь ночей, пока не стало ясно, что ликвидация плацдарма не удалась, сорвать доставку подкреплений катерникам больше не удавалось. Охранение конвоев русские увеличили до 12–15 катеров, а в ночи, когда волнение утихло, к сторожевикам присоединялась пара-тройка глиссеров-торпедоносцев «Г-5». Маленькие, почти вдвое короче и уже шнельботов, да ещё и вёрткие, они являли собой трудную мишень. Ещё и скорость — на десять, а то и на пятнадцать узлов больше; хорошо хоть, что несли они, помимо торпед, всего по два пулемёта. И вот все эти полтора десятка злых и, надо признать, умелых врагов устраивали такие водяные карусели в свете прожекторов и осветительных ракет, что никаких шансов прорваться к транспортам не оставалось. К концу недели «S-28» опытного и удачливого бойца Кюнцеля, «S-47» Рёдля и «S-102» «глазастого» Тёнигеса пришлось отправить в ремонт. Вымотались командиры, вымотались экипажи, а ещё больше — сами катера. И на каждом был по два-три десятка боевых повреждений, и с каждого по двое или трое моряков убывали в госпиталь.

На смену им прибыли только «S-26» и «S-49».

Туапсе. Лето 1943 г.

«Мама, вы родили идиота! — в который раз, яростно выворачивая баранку, подумал Яков. — Надо было оставить Кузьмича за штурмана!»

Сам он, хоть и не страдал топографическим кретинизмом, но этот горный «термитник» — Туапсе — знал куда хуже, не то что родной Одессы, но даже так и не ставшего родным Ровно. Некогда было тут особенно променады с рандеву устраивать, не было тут ещё «заветных» ажурных балкончиков, до которых через ряд неприметных калиток добираться надо, так что, поневоле, не только каждую подворотню, а каждую канаву, лавочку, водосток выучишь.

Эмка шмыгала во дворах и подворотнях, точно крыса в родном подполье. Яков же на полуторке то и дело норовил снести фигурные литые столбики террас, наскочить на резное крылечко, влепиться лупоглазой мордой форда в чугунную оградку, — и без счёта вылетали из-под стальных крыльев грузовичка вездесущие старики в колониальных макинтошах времён НЭПа. Выручала только природная реакция и рефлексы автомобилиста. Было дело, гонял по Ровно в служебной машине, не сильно различая, что там, впереди, за бампером творится.

«Загнать бы эту крысу, как в казарме, в глухой угол, да сапогом, — отчаянно трещали синхронизаторы в коробке передач. — Да не разгонишься».

И вдруг такая перспектива образовалась.

Неистово визжа тормозными колодками и едва не черпая булыжную мостовую подножкой, эмка Задоева влетела в тесную проходную и почти сразу же врылась в клубы пыли из-под юзом замерших колес.

Кренясь набок, ввалился в синий полусумрак и реквизированный у Кузьмича форд, и тоже, — убедился Яша, — «Ahtung». Приехали. Если и не «minen», то дороги нет. Или почти нет. Сумеречная проходная выводила в каменный колодец внутреннего двора. Хрестоматийного двора — с метнувшимися из-под колёс чумазыми курами и не менее чумазыми карапузами, взвившимися по дубовым ступеням на террасы веранд. С колонкой пожарного гидранта в тени обгоревшей пальмы.

Эмка обогнула колонку с одной стороны, форд наперерез — с другой, едва не снеся чахлую пальму.

Какую-то долю секунды они, — Войткевич и Задоев, — буквально смотрели друг другу в глаза, хоть и, конечно, через ржавый налёт пыли. Но всё-таки сблизи настолько, чтобы рассмотреть злобный ужас в глазах старшего офицера радиотехнической службы флота, по крайней мере, одного из старших.

Но дворик, выложенный каменными плитами, вытертыми если не столетиями, то десятками лет неутомимой суеты сует, оказался всё-таки слишком, точнее — неожиданно просторным. Кое-что от его периметра, что уходил в тень под обычными азиатскими террасами, Яков не учёл-таки.

Эмка резко отвернула, почти вынырнула из-под бампера полуторки и метнулась под дощатую веранду, отчаянно заскрежетав лоснящимся чёрным боком по чугунному столбику.

— «Уйдёт, сука!» — успел подумать Яша, и уже увидел рубчатый протектор запаски на её заду, как раздался грохот и рефлекторный визг тормозов.

Войткевич выскочил на подножку форда. Лейтенант Новик стоял в кузове грузовика с выражением лица великого лейб-хирурга Пирогова, крайне заинтригованного исходом только что проделанной операции.

Один из бидонов, между которыми всю дорогу швыряло и катало старшего лейтенанта, провалил лобовое стекло эмки.

— Кажется, с подписанием протокола допроса Задоеву придётся теперь потерпеть, — поскрёб Яков трехдневную рыжеватую щетину.

— Не думаю, — утёр пыль и пот тыльной стороной ладони Саша. — Я на водительское место кидал.

Действительно, довоенная «М-1» была с разделённым лобовым стеклом, и бидон отсвечивал солидолом с левой стороны, а это значило…

Переглянувшись, лейтенанты мгновенно соскочили с машины — Войткевич со своей подножки на широкую подножку легковушки, Новик — прямиком на крышу. Но гулкий удар обеими его сапогами не произвёл на пассажира впечатления. Тот сидел, как говорится, ни жив ни мёртв, механически вытирая кровяные брызги с левой стороны пергаментно-бледного лица, на котором особенно отливал синевой вполне «геройский» шрам.

— Ну, чем брал, Иуда? — выволок его за локоть из машины Войткевич. — Марками, сребрениками или обещанием всех благ в загробном будущем Третьего рейха?

Замкомандующего радиотехнической службой КЧФ Задоев посмотрел на него прозрачным невменяемым взглядом. Должно быть, всё ещё не верилось Иуде…

«Nicht allen dem Kater die Fastnachtswoche», — злобно процитировал Яков старинную немецкую поговорку. — «Не всё коту “Октоберфест”».

Но оказалось, что и «не всё коту масленица». Характерная «сорочья» очередь из немецкого автомата с какой-то восточной безоглядностью, будто кто палил, не глядя, задрав над головой «шмайссер», прозвенела по чёрной крыше эмки, вскрывая её, как консервную жесть, и сметая с неё лейтенанта Новика…

Керчь. Лето 1943 г. 1‑я Митридатская ул.

— Кажется, я теперь понимаю, почему вы настаивали, чтобы именно агент «Еретик» перехватила шифровку с дезинформацией в штаб русского флота, — укоризненно пробормотал капитан-лейтенант Нойман, обращаясь почему-то к самому рейхсфюреру, то есть к его парадному фотопортрету в никудышном «походном» багете министерства пропаганды. — Но как? Почему? Почему вы предполагали, что «Еретик» провален?

— Ну… — протянул гауптштурмфюрер Бреннер, ревниво осматривая маникюр на уцелевшей руке (после утраты кисти другой, — тем более ревниво). — Конечно, было бы куда романтичней сослаться на интуицию. Но нет, — спрятал он руку в тонкой нитяной перчатке. — Анализ радиопочерка.

Мартин Нойман, отвернувшись от портрета в коричневатой, — и впрямь, походной, дымке виража, — посмотрел на него с раздражением. Дескать, сами не по плакатам гитлерюгенда читать учились.