Время мертвых - Александр Тамоников

Я медленно вышагивал по залу, собирая и склеивая клочки информации. С визитами в музей Константина Рязанова (пока он еще не стал нашим) было связано что-то необъяснимое. Вернее, НЕОБЪЯСНЕННОЕ. Когда он приходил — в пятницу, в субботу, в воскресенье? В понедельник тоже пришел, и его взяли… В первые дни прибор что-то чувствовал, реагировал то одним, то тремя индикаторами. Уверенности не было, явного всплеска показаний — тоже. Допустим, первый раз он не дошел до артефакта, второй — тоже. Но в воскресенье Рязанов находился в этом зале, подошел с прибором именно туда, куда нужно. Прибор не зашкалил — хотя должен был. Почему? Рязанов ретировался, в понедельник снова возник с приклеенными усами, и в этот раз прибор взыграл! Потом была драка, всем известные события, потеря памяти… Как это можно объяснить? В понедельник артефакт стоял (или висел) на своем месте — именно там же, где и сейчас. А в остальные дни на этом месте его не было? Но индикаторы работали, значит, он находился рядом. Совсем рядом и все же недоступен? Это как? За стенкой, что ли?

Мысль была шальная. Но, в принципе, реалистичная. Нам никогда не приходило в голову, что в первые визиты Рязанова артефакта в зале просто не было. Списывали на что угодно — на человеческий фактор, на недостаточную точность техники… В каком-то глупом смятении я подошел к стене, зачем-то потащил на себя штангу с платьем «черной вдовы». Вешалка отъехала — она была на роликах. Я нагнулся, обхватил часы, попытался их поднять. Они весили килограммов десять — не такая уж и тяжесть. Я пристроил их обратно, обернулся через плечо и царапнул ногтем картину в угловой части. Под ногтем осталась краска, на полотне — маленькая царапина, да простит меня Сергей Борисович…

Не то я делал. Я отодвинул платье еще дальше, потрогал зачем-то стену. Обычные стеновые панели. Что я хотел найти? Лаз в соседнее измерение? Я привстал на цыпочки и приложился ухом к стене.

За стеной что-то глухо скрипело и постукивало. Потом перестало. Потом вроде кто-то кашлянул. Отрывистый шаркающий звук — словно точили что-то рашпилем.

Там действительно был затаенный мир. Я стал вертеться, чувствуя, что, возможно, наткнулся на что-то дельное. Из зала должен быть второй выход — любой, даже тот, которым не пользуются. Так предписано правилами пожарной безопасности, и нарушать их Якушину нет никакого резона. Что-то было — за утюгами и колонной, между православным иконостасом и буфетом из красного дерева, за вычурной маскирующей драпировкой. Там находилась узкая дверь пожарного выхода, и она не была заперта на ключ! Действительно, а если реально пожар? Какой с нее толк, с запертой?

Я пролез через бахрому портьеры, переступил порог. Узкий коридор, тусклая лампочка под потолком…

Осененный, я чуть не хлопнул себя по лбу. Вот же ротозей! Для чего тебе голова? Чтобы есть? Коридор поворачивал направо, выходил на заднюю лестницу, она спускалась к заднему выходу из музея. Я прекрасно знал про этот выход и про эту лестницу. А также про пару подсобных помещений, в которые можно было выйти с лестницы.

В дальнем закутке хранились экспонаты, по той или иной причине не участвующие в экспозиции (большей частью поврежденные), в другой располагалась небольшая мастерская: пара верстаков, миниатюрный сверлильный станок, резаки по металлу и дереву. Там производили мелкий текущий ремонт — если дефект или повреждение было незначительным. Там чинили мелкие миниатюры, ремонтировали модели катафалков и прочие «уменьшенные» образцы, латали силиконовые манекены, деревянные изделия. Там хранился инструмент на все случаи жизни. Что-то вроде «кают-компании» — там пили чай и болтали за жизнь местные мастеровые, электрики, водопроводчики, проводили время свободные от смены охранники. Стены были толстые, скрывали звуки.

Я стоял перед дверью, пытался сориентировать в голове эти помещения. А ведь вполне возможно, мастерская и выставочный зал являлись смежными помещениями, у них имелась общая стена.

Еще не понимая, что это дает, я пролез в дверь, забрался в помещение, где плотность всевозможных вещей была выше, чем в лавке китайского старьевщика. Забитые полки, стеллажи, открытые шкафы. Куклы, сундучки, маски, статуэтки, настенные часы с кукушками…

Во втором помещении что-то поскрипывало. Я пролез туда. Там горела настольная лампа. У верстака колдовал местный мастер на все руки Федор Михайлович Левтун. До выхода на пенсию ему оставалась пара лет. Немногословный, исполнительный мужик, про себя он не любил распространяться, но говорили, что где он только не работал — и в ремонтных цехах ТЭЦ-2, и в институте ядерной физики, и в куче исследовательских контор, и в оборонном институте измерительных приборов, вытачивая напильником высокоточные детали для ракет и спутников. Сегодня он возился с какой-то старой шкатулкой — мазал кисточкой с клеем, прикручивал разболтавшиеся петли. Он покосился на меня поверх очков.

— Привет, Никита. Прости, занят. Ты по делу или как?

— Привет, Михалыч. Извини, что отвлекаю. С меня пачка чая. Вспомни конец той недели, ты же работал? Напольные часы марки «Янтарь» или полотно 50х40, на нем скорбящая мамзель в траурном платье, ниче такая. Не имел с ними дело?

— Вот об этом я и хотел поставить вопрос перед Сергеем Борисовичем, — ворчливо отозвался Левтун. — Ладно, принимаю вещи на ремонт без сопроводительных листов, но почему я их таскать должен? Ладно, хоть знал, где стоят эти часы…

Колени задрожали, пот потек по спине. Подобные состояния, кажется, называются «моментами истины».

— Ты говори, Михалыч, говори, — пробормотал я. — Я передам Сергею Борисовичу все, что у тебя накипело.

Мастер вещал, не отрываясь от работы, и меня уже конкретно прошибал пот. Почему я сразу не подумал о явном? Ведь простейшая логическая цепь…

Кажется, в прошлую пятницу это было, как в мультфильме про Винни-Пуха — «когда обед уже закончился, а ужин еще не наступил» — Федор Михайлович отлучился по делам в поселок Восход. А когда вернулся, на верстаке стояли те самые часы! Не заметить невозможно. Кто принес, он не знает. Но зачем принесли, вполне понятно. Задняя крышка оторвалась, там дерево прогнило. Сзади ведь годами никто не смотрит. А тут, видимо, посмотрели.

Федор Михайлович поскрипел зубами. Но и в голову не пришло ничего странного, быстро отремонтировал. Снял крышку, где надо, подклеил, наждаком прошелся, заменил проржавевшие шурупы, все собрал и замазал лаком «под натуральный орех». Снял часы с верстака, убрал в сторону. Тут же забыл про них, день прошел, другой, третий. Потом запнулся об эти часы, злость взяла. Почему не забирают? Позвонил Ларисе, у нее занято было. Еще раз о них запнулся, чуть заново не сломал. С детства впитал: если хочешь что-то сделать — сделай сам! Чертыхаясь, обнял часы, поволок в зал короткой дорогой (которой я пришел). Он знал, где часы стояли. В зале было пусто — некому высказать претензии. Пристроил их на место, отодвинув платье и побрел обратно. В какой день это было? Да в понедельник, когда же еще? В воскресенье он не работал. Уже забыл про этот случай. А вот я напомнил…

Я задыхался от волнения. Вот и стало все понятно. Кто-то из персонала отнес в мастерскую сломанные часы. И фактически три дня они стояли за стенкой! Оттого в первые визиты Рязанов пребывал в недоумении. Объект был рядом, прибор сигнализировал, но не на полную мощность! Во-первых, стенка, во-вторых, расстояние метра три. Откуда Рязанову знать про эту мастерскую? В понедельник, когда он нарисовался, часы снова стояли на выставке, и прибор сработал!