Прохоровское побоище. Штрафбат против эсэсовцев - Роман Кожухаров

— Давай-давай. Валите в тыл!

Трое посмотрели друг на друга, лица их снова порозовели, и русские медленно и неуверенно пошли. Один обернулся. Эрнст махнул автоматом и крикнул:

— Иди, иван, для тебя война уже кончилась!

При этом он рассмеялся, поманил Блондина указательным пальцем, показал на русских и улыбнулся:

— Вот так иваны нравятся мне больше всего, Цыпленок!

Высокий командир отделения первым пришел к холму, поросшему деревьями. Он сразу же дал указания пулеметчикам и выпустил сигнальную ракету. Командир взвода, подошедший чуть позже, запыхавшись, с расчетом станкового пулемета, рассмеялся, когда Длинный крикнул ему:

— Чтобы наша артиллерия знала, где мы, и больше не путала нас с иванами!

Командир взвода рассмеялся и указал на четыре русских миномета и два пулемета, которые в полной сохранности стояли на огневой позиции:

— Великолепно! Сколько бы вреда они могли нам принести!

От расчетов не осталось и следа.

Пауль открыл огонь первым. Петер продолжил. Последним заработал станковый пулемет. Ханс и командир взвода лежали рядом и наблюдали действие огня на отходящих русских. Блондин тоже стрелял, и Ханс, кивнув головой, показал ему кулак с отогнутым вверх большим пальцем. Когда первые снаряды просвистели над холмом и поставили далеко впереди завесу из разрывов, Эрнст сел на свою каску и достал кисет.

— Самое время покурить, Цыпленок! Наша артиллерия проснулась.

Блондин прислонился спиной к стволу дерева, снял каску, провел рукавом по лицу и волосам и глубоко вздохнул. Эрнст протянул ему прикуренную сигарету, кривя лицо при каждой пулеметной очереди, как будто желая сказать: «Не так громко и не так поспешно! Куда русским деваться? Или под заградительный огонь, или на ваш прицел!»

Блондин курил, глубоко затягиваясь, и опять притянул верхнюю губу к носу: «Минометчики просто удрали или вместе с пехотой должны были бежать на нашу балку? Странно, эти штуки стоят здесь, как будто их забыли, при том, что этот холм — идеальная огневая позиция. Они бы здесь легко могли сдерживать нашу атаку несколько часов». Он покачал головой: «Непонятно, полные идиоты. Бежали как пьяные на балку, вместо того чтобы здесь спокойно ждать, пока об этот холм не разобьем башку. Это же любому ясно. У них глупости еще больше, чем у нас, а люди все равно не играют никакой роли, у них же их много».

Голос командира взвода оторвал его от размышлений:

— Это вы первым оказались на минометной позиции? Хорошо. Это — подвиг.

Блондин не знал, что с ним случилось, он стоял, совершенно растерявшись, и только твердил:

— Так точно, унтерштурмфюрер!

Командир взвода сдвинул каску на затылок и сказал:

— Достаточно, парни! Мы окапываемся в предполье, а на холме располагается взвод тяжелого оружия и противотанковые пушки.

Немецкая артиллерия выпустила далеко в поле еще пару серий снарядов и замолчала.

Земля была сухой. Ее поверхность была твердой, как цемент.

Гренадеры ругались. Ханс погонял их при окапывании, как надсмотрщик рабов. Только Эрнст улыбался. Когда Блондин подколол его, чему он так по-свински глупо улыбается при такой работе, тот ответил, что знает свое дело. Когда окопы были готовы, мюнхенец улыбнулся еще шире:

— Противотанковые пушки, Цыпленок. Если их ставят наверх, то дальше мы не пойдем. Наоборот, мы будем чего-то ждать. А кроме того, меня радует вот это. — И он показал лопатой на Ханса, определившего себе место и начавшего рыть окоп. — То, что ему придется рыть глубже всех, так как он самый длинный.

«Типичный оптимист, — вздохнул Блондин. — Когда он в Лихтерфельде должен был идти на дополнительные занятия, то радовался, что ему удалось не дать инструктору сходить в увольнение».

Вечер был душным.

Солдаты сидели или лежали в своих окопах. Ханс ушел неизвестно куда, наверное, к командиру роты. Куно и Камбала чистили пулеметы, разговаривали или спорили. Петер чистил затвор тщательно, серьезно, сосредоточенно. Пауль и Йонг спали. Эрнст закусывал, а Блондин наблюдал за ним. На самом деле он больше слышал, чем видел, и обрадовался, когда Эрнст спрятал консервную банку, убрал хлеб, вытер о траву свой нож и, щелкая языком, стал ковыряться в зубах.

— Ты что, заболел?

— Почему?

— Не ешь ничего! Может, сигарету хочешь, по крайней мере?

«Где у меня еще были сигареты из дома? Куда я их запихнул? А вот, есть еще несколько штук».

— Огоньку не дашь?

Эрнст нагнулся поглубже в окопе, чтобы прикурить сигарету. Они курили «в кулак», и, пока некоторое время не разговаривали, оказалось, что Эрнст ждет ответа.

— Что ты спросил, Эрнст?

— Не заболел ли ты. Есть не хочешь и при этом атакуешь, как сорвиголова, просто самоубийца! Хотя командир взвода думает, что ты герой, и, может быть, за это получишь орден. Но я не хочу бегать за героем, чтобы защищать его от русских.

Когда он переходит с диалекта на хохдойч или по крайней мере пытается, то это — серьезно. И Блондин это знает. Он сильно затянулся и пробормотал:

— Нервы сдали. Все из-за проклятых глаз.

— Глаз? — Эрнст растерялся. — Я не ослышался? Глаз?

— Да, глаз! Я хотел от них убежать! Просто убежать от глаз!

— Вот это да! Цыпленок! Убежать от глаз! Теперь я понимаю, что у тебя действительно сдали нервы. Глаза тебе помешали. Если бы не я, то тебе была бы крышка. Смотри, чтобы у тебя вместо ордена на героической груди не оказался номерок пациента психушки. Это же надо… глаза…

Они замолчали, пока тихий храп не заставил Блондина улыбнуться. «Он воспринимает мою почти смерть очень невозмутимо», — подумал Блондин. Он прислонился к стене своего окопа и стал наблюдать за огоньком своей сигареты, ярким и красным, когда он затягивался, огненным кружком, становящимся все у́же и медленно вгрызающимся в бумагу. Он нюхал дым, и это было как раньше, как дома в первые вечерние часы: спокойствие, пребывание с самим собой, огоньком сигареты и музыкой: «Ветер пожаловался мне», «Она не хочет ни цветов, ни шоколада», «Что говорил ты мне о любви и верности».

Храп соседа усилился, он булькал и хрипел с удивительной равномерностью.

Блондин улыбнулся: «Совершенство. Даже его храп совершенен. Если бы у меня не было Эрнста… Странно, весь мир говорит о товариществе. А что это на самом деле и что это в действительности? В своей основе это так: находят приятеля, с которым есть взаимопонимание, а может быть, и двух. Другие? С ними живут независимо от желания, привыкают к совместному пребыванию, как привыкают ко всему. Кто-то уходит. Приходят новые. Ничего не меняется. Многие остаются всегда одни, несмотря на воспеваемое фронтовое товарищество. Одни, несмотря на то что на самом деле никогда не бывают предоставлены сами себе. Просто дело везения, найдется настоящий приятель или нет. А от приятеля до друга еще долгий путь. Дело случая, так как все на этой войне зависит от случая. Если я, например, посмотрю на отделение, ясно, что я знаю всех. И все они знают меня, насколько можно познакомиться с человеком во время казарменной гимнастики, по жизни в одном помещении, учебе, карауле. Но во время увольнения интересы уже разделялись. Потом, на фронте, опять все вместе. Все знают, кто как храпит, у кого потеют ноги, кому что нравится из еды и выпивки, кому нравятся блондинки, а кому брюнетки, у кого есть подружка, а кто еще с удовольствием бы познакомился, какой у него дом, о чем мечтает, какую причуду имеет. Но чтобы знать человека? Другие товарищи из взвода или роты — просто фамилии со званием и без него, унтер— или обер-, имена с обращением на „ты“ или служебным обращением на „вы“! При этом войска СС еще явно прогрессивны. Нет никаких господ, как в сухопутных войсках, люфтваффе или на флоте, где человек начинается только с обер-стрелка, с господина обер-стрелка! Простой солдат называется стрелком, летчиком или матросом. С малейшим незначительным званием он становится господином! У нас господ нет! Стрелок, конечно, по-прежнему остается „стрелком Задницей“, штурман — по крайней мере — мужчиной, а роттенфюрер — уже фюрер, хотя водить ему некого. А потом идет длинный ряд фюреров, от унтершарфюрера до оберстгруппенфюрера. Это — новшество, но разве от этого что-нибудь изменилось? Стрелку Майеру все равно, рвет ли ему задницу господин унтер-офицер или об этом же заботится унтершарфюрер. Господин или не господин, Сливовый Август или Тряпка, Мечтательный Танцор или Мочащий Постель всегда без петлиц, без звездочек и погон, а если стрелок Майер почтеннейшее спрашивает у господина фельдфебеля разрешения пройти или спрашивает обершарфюрера: „Разрешите пройти?“ — результат один и тот же! Перед тем и другим, прежде чем пройти, он должен шаркнуть ножкой. Он должен отжиматься или приседать! В конечном результате господин или не господин — простой формализм. А где остается товарищество? При петлицах и звездочках оно в любом случае пропадает. Есть хорошие и плохие начальники. Великолепное свидетельство об окончании юнкерской школы в Брауншвейге, пребывание на хорошем счету у командира и даже Рыцарский крест не дают гарантии на то, что люди за ним „пойдут в огонь и в воду“, как это метко говорится. За него идти в огонь? Должно быть наоборот! За своих людей командир должен идти в огонь, если речь идет о старых представлениях времен Фридриха, когда солдат должен был „бояться своего офицера пуще супостата“. Наиболее употребительным и самым распространенным выражением для обозначения взвода, роты, батальона является „отряд свиней“! А для обычного бойца: „Вы, слеза“, „Вы, трофейный германец“, „Вы, жертва переселения народов“ и другие более грубые титулы. Если есть награда или хотя бы орден, то прежний садовый гном становится вдруг „солдатом“, но только тогда. Как говорится, есть командиры такие и сякие. Бойцы, привыкшие все упрощать, поделили их на три категории: первая — стихийные, жадные до орденов сорвиголовы, вторая — доученные до должности и звания пеньки и третья — корректные, справедливые и дельные. Но чтобы они были товарищами? Скажи как-нибудь гауптштурмфюреру: „Привет, товарищ!“ Как думаешь, какую мину он тебе скривит, если уже даже мелкий „обер“, обершарфюрер, в трех километрах от фронта устраивает разносы за то, что ты не по уставу его поприветствовал. Потому что твое приветствие, как он выразился, „не немецкое приветствие, а указатель уровня воды в твоей тыкве“. Разве шпис — твой товарищ, когда низводит тебя до размеров эмбриона за то, что твои сапоги в районе для отдыха блестят не так, как во время смены караула у рейхсканцелярии? Или молодой унтерштурмфюрер, который через четыре дня после боев под Харьковом устроил гонки по-пластунски а-ля Лихтерфельде, чтобы отряду свиней снова привить уважение к начальству? Был ли товарищем командир роты, когда он для проведения „Немецкого дня“ со своими товарищами-фюрерами хотя и использовал организационные таланты Эрнста, однако не постеснялся отделать его перед своими гостями за несолдатский внешний вид, чтобы потом пить и жрать то, что добыл именно этот „полусолдат“.