Прохоровское побоище. Штрафбат против эсэсовцев - Роман Кожухаров

«Старик» знал мюнхенца. Он улыбнулся и дал указание, чтобы все, что было погружено на бронетранспортер и несколько вездеходов, поровну было разделено между ротами. Однако он не сказал, кто должен был это сделать, и слава богу, что не сказал. Поэтому получилось так, что делил все не каптенармус и не повар, а Эрнст. Результат был тем более удивительным. Бойцы получили продовольствия на несколько дней, главным образом мясные и рыбные деликатесы. Они восприняли этот факт совершенно невозмутимо, и даже были рады. Высшими инстанциями было отмечено, что моральный дух части еще никогда не был так высок, как именно при отступлении. Для вермахтовских психологов, если бы такие существовали, результат анализа был бы интересен. Какими простыми средствами можно придать войскам внутренней крепости и внешней бодрости, даже в том случае, если им надо отступать, а не наступать. К сожалению, за эти вещи, поднимающие моральный дух и укрепляющие телесную силу, не предусмотрено орденов, поэтому Эрнст продолжал бегать без Рыцарского креста. В качестве компенсации он получил разнос от старшины за нецелевое использование бронетранспортера, а Дори вынужден был подкупать своего друга-техника.

Ночью подошли машины. Солдаты складывали в них свои вещи, брали боеприпасы и продовольствие, выскребали остатки гуляша со дна своих котелков и ругали поваров. Хотя никаких трудностей в снабжении не было, опять привезли только гуляш, если этот клейстер без мяса и блесток жира вообще можно было считать гуляшом. Если Эрнст был прав, то давешняя собака должна была быть не только старой, но еще и чертовски тощей. Поскольку кухонные товарищи тоже были только людьми, то привезли с собой еще хлеб и кофе. Камбала спросил повара, есть ли у него топор или пила, потому что буханку обработать обычными инструментами не получится, может быть, только ручной гранатой удастся раздробить ее на кусочки. В этот момент Куно сунул под нос надутому ротному писарю лимонку и сказал:

— Убери свой огурец, когда буду взрывать мою буханку, или прыгай в мой котелок! — Как обычно, началась ругань с каптенармусом. Командир роты распределил свою благосклонность равномерно, причем сначала он распек солдат, а потом по одному перебрал кухонный персонал. Чтобы все видели, что все получится, если только захотеть, он схватил буханку хлеба и укусил ее. Это была ошибка. Он понял это в тот же момент, открыл рот, провел языком по заболевшим зубам, обвел всех глазами, ожидая, что кто-нибудь засмеется. Ни у одного даже уголки рта не потянулись. Потом он угрожающе тихо прошептал каптенармусу:

— Попробуйте вы, Пенски! Если у вас получится, то и у парней тоже.

У каптенармуса не получилось. Хотя он и рискнул своими пломбами, но комок цемента превратить в только что испеченный хлеб ему не удалось. Когда с руганью он отбросил буханку, она попала в термос из-под кофе, в котором исчезла, глухо ударяясь о стенки. Тогда прозвучал тонкий голос Камбалы:

— Это твоя граната, Куно?

Только в тот момент все рассмеялись. Командир тоже смеялся. И еще что-то сказал каптенармусу, но за смехом, к сожалению, его не было слышно. Но это распоряжение, наверное, было связано с тем, что каждый получил по полной фляге кофе вместо обычной половины литра. К тому же был удвоен паек сигарет.

Ночью Блондин сидел в своем окопе. Его партнер по разговорам из Мюнхена исчез. От Дори тоже не осталось и следа. Война запыхалась и решила передохнуть. Даже артиллерийский огонь на правом фланге превратился в слабое робкое бормотание. Взлетела пара осветительных ракет. Где-то прогремели пулеметные очереди. Блондин улыбнулся: «Над всеми партами установилась тишина, даже со стороны кафедры не слышно ни единого вздоха. Подожди немного, будешь спать и ты». Такой вольный пересказ Гете был написан на классной доске. Его дополняла карикатура на учителя немецкого языка, спящего на кафедре перед пустыми партами. А вместо отличников были березовые кресты с висящими на них стальными шлемами, напряженно ожидавшими реакции учителя. И она пришла! И как пришла! Кавалер ордена крови, депутат рейхстага, доктор филологии, преподаватель немецкого языка и истории сначала не обратил внимание на замерший класс. После достаточно долгого рассматривания рисунка на доске он, наконец, понял содержание рисунка, уставился на него, а потом просто выскочил из костюма. Его полукруглое полное лицо приняло окраску золотой рыбки из классного аквариума. Его от природы маленькое полное рыхлое тело разрослось до размеров былинного викинга, а что последовало — походило на канонаду под Вальми в словах! Пораженчество! Предательство нации! Подростки обладают духовным развитием недочеловеков! Саботаж! Попытка разложить боевую мощь борющегося за свое существование народа! Его голос вибрировал всеми тонами. И, как это было свойственно этому преподавателю, он устроил моментальный военно-полевой суд. О глупой мальчишеской выходке он не думал.

К сознанию, пониманию и разуму он также не обращался. Он часто по мелочам придирался к Блондину, поэтому в нем легко было выявить автора карикатуры. После того как нервная вспышка учителя несколько улеглась, он произнес приговор:

— Вы, пачкун! Вы, несчастный маляришко! Я вам не забуду это произведение! Я превращу вашу будущую жизнь в ад, пока вы не обрадуетесь, что над вашим трупом стоит березовый крест! Я вас отправлю туда, где ваш вздор окончательно испарится! Радикально! Вы поняли?

А когда Блондин по-военному щелкнул каблуками и выкрикнул:

— Так точно, господин доктор! — и добавил, что уже подал заявление о приеме на службу в «Лейбштандарт СС Адольф Гитлер», остатки самообладания у педагога рухнули. Он уже замахнулся, чтобы ударить, но вдруг своевременно заметил различие в росте, и рука его остановилась в воздухе.

— Мои руки длиннее, чем вы думаете! — крикнул он и замахал обеими руками, словно жонглер.

— Мои руки достанут и до «Лейбштандарта»! Вы это увидите! Я вам это гарантирую! — И после этого он плотоядно улыбнулся.

Ну вот, старый боец остался дома, будучи в своей школе верным пропагандистом среди своих воспитанников единодушной подачи заявлений на добровольную службу. Но его рука действительно дотянулась до Лихтерфельда. Однажды во время рекрутчины Блондина вызвали в канцелярию. После обязательных приседаний он, наконец, мог стоять прямо. Шпис задумчиво развернул письмо и так же задумчиво прочитал Блондину обвинения. Он понял что-то о непослушном ученике, строптивом субъекте без убеждений и чувства Родины, о пятне позора на элитном полке, которое необходимо стереть и уничтожить, чтобы освободить от него новый общественный порядок. Блондина охватило тошнотворное чувство. Шпис разорвал письмо, клочки которого упали на безукоризненно чистый письменный стол. Он смерил глазами Блондина сверху вниз и обратно и вдруг крикнул:

— Для нас педагогический оргазм ягодичного барабанщика дерьма не стоит, ясно? Мы не даем вспомогательных уроков для школьных неудачников, ясно? Мы ценим только мужчин с именем фюрера на рукаве, ясно? Что было раньше — нам наплевать, ясно? Сейчас, сегодня — считается. Остальное — нет! — После этого он улыбнулся и сказал почти по-отцовски:

— Но если вы у нас попытаетесь заниматься тем же, чем довели своего препода до белого каления, то я могу вас уверить… — И вдруг снова перешел на крик: