Беззвездное море - Эрин Моргенштерн

Вот тебе и разумность молчания!

– Ты могла бы позвонить в дверь, – замечает он.

– Фиг бы тогда они нас впустили, – отзывается Мирабель. Она поднимает ручку – та из меди, с зеленоватой патиной – и смотрит на этикетку. Закери читает вверх ногами: “Тофино. Британская Колумбия, Канада, 8.7.05”. – А потом, они включают сигнализацию только тогда, когда дежурных здесь нет. – Они идут к лестнице, и Мирабель пальцами касается лент, как струн арфы. – Можешь представить себе все эти двери? – спрашивает она.

– Нет, – честно говорит Закери. Их слишком тут много. Он идет и читает на ходу этикетки: “Мумбаи, Индия, 2.12.13”, “Хельсинки, Финляндия, 9.2.10”, “Рабат, Марокко, 1.4.01”.

– Большей частью они были уже утрачены, когда закрылись, если ты понимаешь, о чем я, – говорит Мирабель. – Заперты и забыты. Время навредило им не меньше, чем эти. Они просто завершают то, что еще не доделано.

– Здесь все? Или.

– У них такие же здания еще в Каире и в Токио, хотя не думаю, что есть какой-то порядок, по которому ручки распределяются, какую куда. Здесь висят в основном красивые, но есть еще те, что в коробках. Со всем тем, что нельзя сжечь. – Она произносит это с такой печалью, что Закери теряется, что сказать. Они молча вступают на лестницу. В окнах над ними догорает последний свет.

– А с чего ты решила, что он здесь? – спрашивает Закери, озаботившись вдруг, вправду ли это спасательная миссия или у Мирабель есть другой повод явиться сюда под прикрытием темноты. Пустота вдруг выглядит подозрительной. Подозрительно удобной.

– Что, волнуешься, что это ловушка, да, Эзра? – спрашивает Мирабель, когда они сворачивают на лестничную площадку.

– А ты, Макс? – парирует он.

– Ну, я точно знаю, что мы слишком умны для этого. – И тут Мирабель, почти на самом верху лестницы, едва договорив, останавливается как вкопанная.

Закери поднимает глаза ей вслед, на что-то впереди, в холле второго этажа, на тень в угасающем свете. Тень, которая определенно представляет собой тело Дориана, подвешенное к потолку, напоказ, как дверные ручки внизу, связанное и опутанное сетью из бледных лент.

Один трактирщик выстроил свой постоялый двор на особенно негостеприимном перекрестке. Выше в горах, в стороне, лежала деревня, и во всех направлениях – города, добраться до которых можно было дорогами поудобней, чем те, на пересечении которых стоял постоялый двор, в особенности же зимой, но трактирщик зажигал свои фонари круглый год, чтобы путешествующие видели их издалека. Летом на постоялом дворе, увитом цветами, жизнь почти что била ключом, однако зима в этой части страны была долгой.

Трактирщик вдовел, а детей у него не было, так что большую часть времени он проводил в своем трактире один. Время от времени он поднимался в деревню за припасами или чтобы в таверне выпить стаканчик, но потом стал делать это все реже и реже, потому что каждый раз кто-нибудь заводил разговор о том, что вот есть такая подходящая женщина, или вот такой подходящий мужчина, или сразу несколько комбинаций подходящих деревенских жителей, и тогда трактирщик допивал стаканчик, благодарил друзей и один возвращался с горы на свой постоялый двор.

Случилось так, что наступила на редкость суровая зима, и бури бушевали такие, каких уж давно не бывало. Путешественники не решались пуститься в дорогу. Трактирщик старался поддерживать огонь в своих фонарях, хотя ветер то и дело их задувал, и каждый день разжигал главный очаг, чтобы дым из трубы был виден издалека, если, конечно, тот же ветер не разгонит его по небу.

Ночи были долгие, а вьюги – злые. Горные дороги все занесло снегом. Трактирщик не мог сходить в деревню, но припасы у него были. Он готовил супы и жаркое. Сидел у огня и читал те книги, которые давно собирался прочесть.

Он держал комнаты приготовленными для проезжающих, но проезжающие не проезжали. Пил виски и вино. Прочел еще несколько книг. Время шло, бури и вьюги бушевали и затихали, и он стал держать наготове лишь несколько комнат из тех, что поблизости от очага. Иногда он и спал в кресле у камина, вместо того чтобы уйти на ночь в свою комнату, что ему бы в голову не пришло, будь у него постояльцы. Но постояльцев не было, только ветер да холод, трактир стал совсем как обычный жилой дом. Трактирщик подумал, что хозяином дома он чувствует себя более одиноким, чем хозяином постоялого двора, но воздержался от того, чтобы развить эту мысль дальше.

Однажды ночью, когда трактирщик задремал в своем кресле у очага, стакан с вином под рукой, а на коленях – открытая книга, в дверь постучали.

Пробудившись, трактирщик поначалу подумал, что это ветер, ведь тот большую часть зимы только и делает, что стучит, то в дверь, то в окна, то в крышу, но стук раздался еще раз, и для ветра он был исполнен слишком ритмично.

Он пошел открыть дверь, что заняло времени больше обычного, потому что дверь схватило льдом, да так крепко, словно лед стоял на том, чтобы дверь держалась закрытой. Когда же лед наконец сдался, в дом первым ворвался ветер, привнеся с собой вихрь из снежной крупы, и лишь потом настал черед путешественника.

Успев заметить только плащ с капюшоном, трактирщик все внимание посвятил тому, чтобы снова закрыть дверь и побороть ветер, у которого на сей счет имелись другие соображения. Разве что отпустил привычное замечание насчет погоды, но ветер заглушил эти слова, недовольно взвыв, что его оставили за порогом.

Когда дверь была закрыта, заперта на задвижку и еще, для надежности, на засов, трактирщик повернулся, чтобы поприветствовать путешественника, как полагается.

Он и сам не знал, что ожидал увидеть, здороваясь с человеком, обладающим той мерой храбрости или безрассудства, чтобы пуститься в путь по таким дорогам в этакую погоду, но, конечно, только не женщину, бледную, как лунный свет, с глазами черными, как ее черный, чернее ночи, плащ, с посинелыми на морозе губами. Во все глаза смотрел на нее трактирщик, позабыв затверженные приветствия и добродушные замечания, которыми он по обыкновению встречал новоприбывших.

Женщина начала было что-то говорить, возможно, хотела поздороваться или пожаловаться на погоду, а может, высказать пожелание или остеречь, но язык не слушался ее, и, пробормотав что-то невразумительное, она смолкла. И тогда трактирщик, ни слова не говоря, кинулся к ней и повел поскорей к очагу, греться.

Он усадил ее в свое кресло, снял с нее мокрый плащ, порадовался тому, что под ним оказался еще один, белый, как тот снег, от которого она спаслась. Принес ей чашку горячего чаю и подбросил поленьев в огонь, а вьюга бесновалась снаружи.

Понемногу женщина перестала дрожать. Она выпила чаю, обратила взгляд к языкам пламени, и не успел трактирщик задать ей хотя бы один вопрос, как она уснула.

Трактирщик стоял и смотрел на нее. Она была похожа на призрак, бледная под стать своему плащу. Дважды он наклонялся проверить, дышит ли она.