Непуганое поколение - Александр Лапин

Он приезжал на несколько дней. Это было счастье. Любовь взахлеб. Им обоим казалось, что так будет всегда. Молодые, глупые. Они и не подозревали, что природа, та тайная внутренняя природа их самих, рано или поздно положит предел. И что если человек не вписывается в природный ритм, то наступит дисгармония, невроз, разрушится все, что еще вчера казалось им незыблемым и вечным. Они хотели остановить время. Но ничто не может гореть вечно. Даже сердца. Все должно измениться. Или закончиться.

А они не понимали, что с ними происходит. И от этого, словно связанные единой цепью, бились друг о друга до крови. И никак не могли решить, что же им делать. Она мучила его молчанием. Чувствовала, что ужасно устала. Устала от всего. Ей казалось, что жизнь, настоящая жизнь проходит как-то мимо нее. Она не ощущала ее пульсирующего ритма.

В хандре писала ему коротюсенькие холодные письма. А он ну никак не понимал, что ей уже давно пора замуж, что надо принять волевое решение, с которым она, как все любящие женщины, сразу же легко и весело согласится. Только бы не было этой затянувшейся неопределенности. А он просто вспыхивал от этих писем. И отвечал ей: «Да ты меня и не любила! Живого. А любила какого-то выдуманного!».

И снова тянулась нить обидных размышлений. «Да, он мужчина. И как у него все просто получается! У меня тут все переворачивается вверх дном. А у него язык поворачивается такое сказать! Да что он знает о женщинах! Я не умею быть очень ласковой. Я не умею быть нежной. Я больше храню в себе. Пусть перекипит, переклокочет во мне самой. Господи, как мало он меня знает! И как мало я еще сама себя знаю. Но любовь-то была. Ведь была она! Я ее чувствовала, хотя он был за тысячи километров. Я просто не могла ее тогда объяснить».

Еще вчера для нее так важно было учиться. Сдавать экзамены. Ходить в кино. Подруги. Сегодня все это вдруг утратило какое бы то ни было значение. Пустота окружила ее. И она сама себя чувствует какой-то неестественной. Какой-то глыбой льда. Мрачной. Скучной. И так ей хочется, чтобы кто-то взял ее за плечи. И встряхнул.

«Мне бы его увидеть. И вообще, я сама во многом виновата. Думала, еще чуть-чуть осталось. Выдержу. А теперь понимаю: я хочу замуж! Хочу ребенка! Но как ему сказать об этом? Господи! И что я его так стесняюсь!»

Вчера они дружными рядами продефилировали по широкой площади мимо трибуны, установленной у Дома правительства. Шли, отвечая жиденьким «Ура-а-а!» на полные официального оптимизма призывы: «Да здравствует советская молодежь!», «Слава КПСС!»… А сегодня скорый поезд уже уносит его домой, в Жемчужное. Надо успокоить Галчонка. Принять решение. А то после долгого-долгого молчания она вдруг разразилась длинным отчаянным письмом.

Полумрак купе мягко покачивается вместе с заключенными в него людьми. Где-то глубоко внизу под вагоном упруго-нетерпеливо постукивают колеса. В вагоне жарко натоплено, поэтому слегка приоткрыто окно. И легкий прохладный ветерок то и дело забегает в гости к Дубравину, лежащему на верхней полке, игриво шевелит голубенькой занавеской. Скоро встреча. И радость жизни теплой волной подкатывает к его сердцу.

Взвизгивает, откатываясь на роликах, зеркальная дверь купе. За нею слышится не яростная, а какая-то привычная, профессиональная, что ли, ругань. Скандалят проводница и еще какой-то самоуверенный баритон. В дверь заходит его обладатель: пожилой мужчина, в старину сказали бы даже – дед. Но это не какой-нибудь лохматый, пьяненький или, наоборот, апостольского вида старичок. Это дед советской формации. Гладкий, крепенький, с тугим пузиком. Он чем-то напоминает крепкий гриб боровичок.

Дубравин будто кожей чувствует его въедливый взгляд.

Первое, что дед сделал, – бесцеремонно закрыл окно. Включил свет. Затем, усевшись, зашелестел газетами, которых у него целая стопка. В купе кроме Дубравина сидит еще один человек. По виду похож на бригадира или агронома, возвращающегося из командировки в родное село. Абсолютно круглое, курносое лицо с мохнатыми бровями над быстрыми черными глазами, большие, как вареники, губы, помятый, явно непривычный его обладателю костюм. Он сидит и с явно скучающим видом разглядывает бегущий однообразный пейзаж за окном.

Дед, отвечая на какие-то свои мысли, заговорил, ни к кому прямо не обращаясь и в то же время обращаясь ко всем:

– Развели бардак! Ни черта порядка нет! Сталина на них нету. Вот при Иосифе Виссарионовиче такого не было. Сажусь в вагон, а мое место занято. Они, видишь ли, кого-то подсадили. Деньги зарабатывают. При Сталине за это сажали. Лет бы пять получила эта проводница.

– Да, да! – закивал головой «агроном». – Народ распустился совсем. У нас в деревне все пьют. Никто работать не хочет. А жить хотят все.

– Да, раньше за тунеядство срок вкатили бы…

Дубравин лежал на своей полке, слушал, как они взахлеб ругали нынешнюю, мягкотелую власть. И хотя он был абсолютно не согласен с их перепевами, молчал. Вся страна нынче сидела на кухнях и рассуждала о политике. Вот умер Брежнев. Умер Андропов. Теперь у нас Черненко. Что будет дальше? Это такая бесконечная дискуссия, которую он слышал много-много раз. Иногда она превращается в яростный спор с противоположными, исключающими друг друга точками зрения. Иногда вот в такой дуэт, как сейчас, поющий в унисон. Но суть остается одна. Народ чувствует неладное в государстве и стране и ищет выход. Большинство копается в прошлом. Некоторые в самих себе.

Подтверждение своим мыслям Дубравин неожиданно обнаружил и дома. Когда он поздно вечером наконец-таки добрался туда, то увидел отца за привычным делом. Слушанием «Немецкой волны из Кельна».

Отец за это время заметно постарел и как-то еще больше высох. Он в майке, и видно, какая у него по-северному белая кожа. Однако тяжелые кисти рук с навечно въевшимся мазутом и лицо красные, обожженные солнцем и колючими ветрами. Вот этими клешнятыми руками он потихонечку крутит регуляторы настройки и медленно плывет по эфирным волнам.

– Ну, что говорят из-за бугра о нашей советской действительности? Как клевещут на нас? – полушутя-полусерьезно спрашивает его Александр.

– Ладно тебе язвить! – на секунду Алексей отрывается от радио, чтобы ответить сыну.

В этот момент он как раз перебирался с «Немецкой волны» на волну радио Ватикана. Ловит.

Медоточивый, вкрадчивый, елейный голос комментатора начинает рассказывать о каких-то Синявском и Даниэле, пострадавших за участие в каком-то митинге.

– Слушай, пап! Тут я в поезде сейчас ехал. Так там один дед все распинался. Порядка, мол, нет. А вот при Сталине был. Что, правда, что ли, такая жизнь хорошая была? Цены снижались каждый год, всего полно было?

– А ты больше слушай их, дураков! – неожиданно отвечает отец и резко поворачивает рукоятку звука, так как в радио дико завывает, гудит глушитель. – Жалко. Сейчас должны были читать главы из книги Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ».

– А о чем книга-то?

– Да про лагеря наши рассказывают.Обычно отец отвечал односложно, а тут почему-то глаза его блеснули из-под нависших седых бровей, а нижняя губа чуть дернулась: