Непуганое поколение - Александр Лапин

* * *

Ему нечего было предложить ей. Сколько он ни пытал себя. Сколько ни пытался найти хоть какое-то подобие чувства. Что-то было. Но при ближайшем рассмотрении это «что-то» была просто благодарность за эту ночь. И жалость. А на жалости любви не построишь. Потому что все его планы, вся его будущая жизнь были связаны не с нею. А он не хотел лукавить, обманывать, притворяться. Поэтому посчитал: «Честнее будет просто уйти. Без всяких ненужных пустых слов. И утешений. И она тоже должна понять. Ничегошеньки у нас не будет».

А назавтра приехала Галинка Озерова. И они начали строить совместные планы. Крылова же куда-то исчезла, растворилась из его жизни. И уже вспоминалась так как-то мимоходом: «Ах, да! Было, было у нас!». И уходило. Потому что рядом было свое, родное, желанное.

Он вернулся в Алма-Ату с уже окончательно оформившимися планами. Закончить второй курс. И жениться. А дальше… Дальше Дубравин ничего не планировал. Потому что дальше было только счастье. Бесконечное. Вечное.

Но понесла его река жизни. Замелькали дни, дела, заботы. И было в этом привычном сплетении событий что-то необычное, иногда напрягавшее его. Еще до поездки домой Дубравин получил лестное предложение. Болат Сарсенбаевич Сарсенбаев, преподаватель журналистского мастерства, сказал, что хочет, чтобы он редактировал университетскую многотиражку. Святое дело. Так всегда было. Наиболее талантливым студентам предлагалось попробовать себя в профессии за половину ставки редактора. Лестно. Однако время шло, а дело не двинулось. Сарсенбаев, интеллигентный, порядочный, неплохой человек, неожиданно, смущаясь и извиняясь, сообщил ему, что вынужден взять другого редактора. Дубравин проглотил пилюлю. Обидно, досадно, но ладно. Он посчитал это случайностью.

Еще одна случайная неприятность поджидала его однажды вечером. Как обычно, краснорубашечниками они сидели вечером у себя в секции. Потягивали пивко. Играли в картишки. И философствовали. Дубравин сегодня был в ударе. Он в перерыве между парами бегал в магазин за кефиром. Но кефиру ему не досталось. Разобрали. От этого он злился и обличал язвы социализма.

– Это что за великая сверхдержава?! – раскладывая атласные карты, духарился он. – Хвастаемся, что ракеты в космос запускаем. А простого дела – кефиром снабдить город – не можем. И чем дальше, тем хуже. Сегодня в «Юбилейном» такая гигантская очередь за мясом стояла. Ну прямо как в Мавзолей. Вообще, я смотрю на наш недоразвитый социализм, и у меня в голове постепенно складывается его формула. Почти как у Ленина. Помните?

– Социализм, – усмехнулся криво маленький Илюшка Шестаков, – это советская власть плюс электрификация всей страны.

– Во-во! А по мне социализм – это очереди плюс дефицит всего по всей стране.

– Ну ты даешь, Вождь! Бью тузом! – заметил носатый Сашка Рябушкин, шлепая крестового туза на кровать.

– А что? Кругом тотальный дефицит и сокращение производства. Вы смотрите, что делается. То лезвия для бритья исчезли, то стиральный порошок. Колбасы и кефира хрен укупишь. А почему? А потому, что для того же директора молочного завода главное – выполнить план. А дальше – трава не расти. Вот они каждый год стараются себе план снизить. Ездят по ведомствам. Корректируют. План выполняют, а жрать нечего.

– Ох, круто ты обобщаешь! – заметил Нигматуллин. – Как бы чего не вышло.

Но в голосе его Дубравин заметил желание не предупредить, а наоборот, раззадорить на еще более резкие высказывания.

– Основной экономический закон социалистического производства – это постоянное сокращение производства товаров и услуг. Уменьшение ассортимента изделий. И закон этот действует так. Сократить, а на оставшееся повысить цены. И выполнить таким образом план.

– Ох, Вождь! Тебе бы с нашим экономистом подискутировать, – заметил, морща лоб и размышляя, с чего ходить, Мирхат. – Вот он бы тебе сделал зачет… по нашему долбаному социализму.

В деревянную дверь комнаты постучали кулаком. А затем снаружи раздался какой-то шум, галдеж. И чей-то сиплый голос произнес:

– Открывайте! У вас тут пьянка!

Дубравин, убирая карты в карман красных «революционных» шаровар, возмутился:

– Какая пьянка? Сдурели, что ли?

Соскочил с настила, подошел к двери:

– Кто там? Чего ломитесь?

– Мы из деканата. С проверкой! – раздался в ответ знакомый голос методиста кафедры журналистского мастерства Ермека Джумакулова.

Он повернул ключ. Открыл дверь. В нее ввалились с ходу четыре человека. Впереди Джумакулов или, как называл его острый на язык Дубравин, деканский холуек. В его функции входило следить за студентами. В частности, он всегда таскался с журналом посещаемости и отмечал там прогульщиков и опоздавших на занятия. Постоянно участвовал в проверках в общежитии. Собирал разные сплетни и слухи. А потом докладывал и закладывал. Вольные «чурпаковцы» его не любили, презирали, но побаивались. Особенно ребята с казахского отделения.

Позади приземистого, пузатенького холуйка с его быстрыми, ищущими раскосыми глазами торчали, как два шкафа, окодовцы – дружинники в форменных куртках. Сзади мелькала густо накрашенная физиономия комендантши общежития.

– Что тут у вас происходит? – нагло, на повышенных тонах начал наезжать Джумакулов. – Пьянка?

– Какая пьянка? – Дубравин привычно ощетинился. – Где вы видите пьяных? Сидим беседуем. Готовимся к экзаменам. А вы тут врываетесь! Мешаете заниматься.

– Вы не грубите, товарищ Дубравин, – сразу, получив отпор, перешел на официальный тон Джумакулов. – С проверкой нас прислал сам Кожанкеев.

– А почему вы все тут сидите в красных костюмах? – спросил один из «шкафов» и подозрительно оглядел комнату.

– Нам так нравится! – ехидно ответил Мирхат.

– Их надо было после демонстрации сдать на склад! – заметил «полумент».

– Еще не успели! – встрял в беседу Рябушкин, убирая в карман колоду.

С пару минут они так пикировались. Возмущенный допросом до глубины души, Дубравин еле сдерживался, чтобы не послать на три буквы эту странную комиссию. А те внимательно шныряли глазами по углам. Холуек зачем-то записал фамилии всех, кто был в комнате, в свою амбарную книгу. Наконец вся банда удалилась.

Пацаны снова уселись на сдвинутых кроватях играть в карты. Но настроение было безнадежно испорчено. И все чувствовали, что в этом вторжении было что-то неестественное. Какая-то фальшь. А вот какая? Это вопрос, достойный своего решения.

На следующий день Дубравин поинтересовался у соседей, приходила ли к ним комиссия. Но никто ничего о ней не слыхал. Получалось, что проверяли только их секцию. Спрашивается: зачем?

Недели через три была еще одна странная история. Как-то, вернувшись в общагу, его сосед по комнате остроглазый художник Мирхат Нигматуллин по едва уловимым мелочам заметил, что кто-то у них был в секции. И по-видимому, рылся в вещах.