Бледный гость - Филип Гуден

– Сэр, у меня есть вопрос. Смерть Робина, ну, лесного жителя… Не может ли она быть как-либо связана с тем, что случилось с Элкомбом?

Филдинг ответил сдержанно:

– Разумеется. Все это связано.

– Вы нравитесь моему отцу, – сказала Кэйт. – Он хорошо о вас отзывается.

– Правда?

– О ваших остром чутье и воображении. Он говорит, последнее у вас особенно развито.

Что это было? Неужели комплимент? Или мне тонко намекнули, что я законченный фантазер?

Вновь я и Кэйт прогуливались вдоль озера рядом с домом. Вели мы себя до крайности благопристойно и чинно, спешу заметить. Заметить с сожалением. Никаких открытых деталей туалета. Кэйт держит меня под руку…

Мы обошли пруд кругом и, выбрав тенистое местечко на склоне холма, уселись на траву, наслаждаясь открывающимся видом на восточный фасад особняка. Вход в него был окаймлен черным полотном. Несмотря на этот символ траура, в который был погружен дом, солнце светило так же ярко, как в тот момент, когда наша труппа оказалась на территории поместья.

– Что-то не похоже на вас, Николас. Ни фантазий, ни поэзии…

Я отметил это «Николас», как и то, что Кэйт проявила заботу обо мне и сообщила, что думает на мой счет судья Филдинг. Не скрою, мне было очень приятно, что Кэйт обратилась ко мне по имени, однако я ничего не мог с собой поделать: мне казалось, что тут есть какой-то подвох. Воздух здесь был буквально пропитан подозрительностью – что неудивительно там, где произошло убийство. Поэтому радостно колотившееся в присутствии Кэйт сердце слегка унялось, в основном вследствие последних мрачных и совсем неромантичных дней. И все же ладони мои взмокли и во рту пересохло.

– Боюсь, я не взял с собой сегодня Ричарда Милфорда. Он остался под подушкой.

– Где, я уверена, сладко посапывает. Но может быть, вы порадуете меня импровизацией?

– Я не поэт, Кэйт, совсем не поэт…

– Несмотря на богатое воображение?

– Мне требуется вдохновение.

Я надеялся, что девушка не станет настаивать на проверке моих (несуществующих) поэтических способностей, однако не хотел оставлять без ответа ее подтрунивания.

– И что же может вас вдохновить?

– О, ну как… обычные вещи… мимолетность красоты… изгиб бровей… весенний ветерок… угасание природы осенью… уста возлюбленной…

– Так вы влюблены?

Я запнулся, чуть не сказав, что она и есть моя возлюбленная, но вместо этого заявил:

– Однажды вы сказали относительно строк моего друга Мил форда: «Не думаю, что он вообще вдохновлялся какой-нибудь женщиной». Вот вам мой ответ.

– По-моему, мы всё уже знаем о весенних цветах и об осенних листьях. Разве нет? – поменяла она тему разговора, устремляя взгляд вдаль, поверх озера. – Если бы я жила в городе, я бы о нем писала… если уж говорить о поэзии. О его видах и запахах… О его величии и влиянии на людей…

– Но вы говорили, что у вас тетя живет в Лондоне. Так что вы должны быть с ним знакомы не понаслышке.

– Только в качестве гостя.

– Я тоже гость, задержавшийся там на два года, ко и всего.

Странно, что я, по сути, решил признаться в своем провинциальном происхождении, желая произвести впечатление на даму. Обычно я предпочитаю выдавать себя за потомственного лондонца. Наверное, я понял, что достучаться до сердца Кэйт можно, лишь оставаясь честным и открытым.

– Да, я помню, вы приехали откуда-то из здешних мест. Ваши родители жили в деревне.

– Мой отец был священником в графстве Сомерсет. Он и моя мать погибли.

– Я тоже рано лишилась матери, но я немного ее помню, – отозвалась Кэйт. – Отец часто рассказывает о ней. Говорит, я на нее похожа.

– Думаю, она была… красивой женщиной.

Клянусь, запнулся я не для пущего эффекта.

– Ну, отец пристрастный свидетель, – лукаво улыбнулась Кэйт.

– Все свидетели пристрастны, – возразил я легкомысленно, – особенно когда сами полагают, что нет.

– Я как раз слышала, что вы стали свидетелем чего-то очень странного той страшной ночью.

Я смутился и не без легкого раздражения понял, что Филдинг не держит секретов от дочери.

– Да, я рассказал вашему отцу о том, что видел. Или что мне показалось. Но я бы не хотел, чтобы эта история стала известна всем и каждому.

– Почему нет?

– Потому что все происходило как во сне, в ночном кошмаре… размытые очертания, неясные образы… Вам ведь не понравилось бы, что посторонние болтают о ваших снах.

– Я посторонняя?

– Вы не так меня поняли. Может, лучше поговорим о чем-нибудь другом?

Простите, если рассердила вас, Николас.

Кэйт коснулась моей руки. Господи, ради этого стоило сердиться, хотя она и не смотрела на меня.

– Что это в воде? Вон там…

Я проследил ее взгляд, но не заметил ничего, кроме солнечных бликов на поверхности озера. Кэйт, однако, встала и подошла поближе к тростниковым зарослям у кромки воды, прикрывая глаза рукой и пристально всматриваясь вперед. Я остановился рядом с ней.

– Где?

Вместо ответа она указала рукой. Ничего, кроме мелкой ряби и покачивающегося тростника у берега. Но потом, дальше того места, куда я смотрел, там, где вода была темнее, а глубина больше, мне померещилось какое-то движение. На поверхность вдруг вырвались какие-то пузыри, и все это сопровождалось непонятным шипением.

Сначала я подумал, что это рыба, невероятно большая рыба, просто чудовищно огромная. Мне захотелось отойти от берега подальше, но присутствие Кэйт меня остановило. Что бы ни скрывалось там, на глубине, оно вряд ли могло выползти на сушу. На подводное существо это не было похоже; скорее на длинный белесый предмет цилиндрической формы, поднимающийся со дна озера, двигающийся медленно, по спирали и распускающий вокруг себя волны. Разглядеть яснее, что это было такое, не представлялось возможным: вода была слишком мутной, а отражение в ней солнечного света слишком ослепительным.

Кэйт ухватилась за мое плечо. Я слышал, как прерывисто она дышит.

Разрешить загадку нам так и не удалось. Едва это нечто готово было оказаться на поверхности, разоблачив наконец себя, как тут же нырнуло обратно, будто водяной или кто-нибудь похуже рывком утащил этот странный предмет ко дну. На его месте возник водоворот, потом гладь успокоилась, и все стихло.

Мы стояли, ошеломленные, Кэйт все еще держалась за меня. При других обстоятельствах я был бы только счастлив этому, счастлив представившейся возможности успокоить и защитить ее. Но, по правде говоря, меня самого трясло.