Дьявольский рай. Почти невинна - Ада Самарка

Я испугалась, что разрыдаюсь, и полезла обратно.

– Эй, что ты там делаешь? – рявкнул папаша.

– Ее, наверное, зачаровало море, – с издевкой прошипела Мира.

– Да какое море… – отмахнулся Валентин, – ты на тот пирс посмотри. Что, не видно, что ли?..

– Бери карту, зайчик, – злорадно сказала Танька, в очередной раз выигрывая у меня партию в бридж. Я опять сидела у них под тентом. Альхен тоже был тут. – Ты слишком высокого о себе мнения, – буркнула я, с новым энтузиазмом бросаясь в игру.

– Не называй меня «зайчик»! – сказала я так громко, что лысый король даже обернулся.

– Это почему же? – бархатисто усмехнулся он, стреляя взглядом мне между ног. Я буквально изогнулась, теряя дар речи и дар понимания и вообще все-все дары… Эти глаза, это лицо, обращенное ко мне, с солнечным бликом, плавно расплывающимся по щеке, по шее, по гладкому-прегладкому плечу.

– А ты представь, Сашка, что тебя называют «зайчик»!

– Так называют же… – Дух ночи, свет луны, запах этой светящейся тьмы вползали в меня в аккомпанементе волшебного голоса. – Хотя, не спорю, я больше смахиваю на хищника.

После ужина мы все отправились на «Ласточку», и, по сестринской убедительной просьбе, я рассказала ей все, кроме самого главного, заменяя факт нашей с Альхеном интимнейшей близости фактом его нездоровой заинтересованности маленькими рыжими девочками. А разве может быть иначе?

Под вечер, впрочем, отдыхая от отца перед видиком в соседней комнате (Цехоцкие на работе), ход моих грустных мыслей переменился. С зеленым маячным лучом, неутомимо скользящим по пестрым обоям, мы тихо договорились, что главное все-таки – это мои оргазмы.

Утром меня у моря никто не порадовал своим вдохновляющим присутствием (поэтому и запись в дневнике очень коротка). Мирослава подвергла меня очередным откровениям про «Нехорошего Человека». Я говорила с презрительной легкостью, и только капля ненависти могла навести кого-то на мысль о той колоссальной пропасти в моей душе, отъеденной этим страшным человеком.

После обеда, правда, было сделано приятное открытие: он там. Но приятным был лишь факт. На меня не было обращено ни одного взгляда, ни одного кивка, и лишь красивая хищная спина отвечала мне все эти трагические часы. Но апогеем несчастья стал момент, когда он, проходя в миллиметре от моих коленей, ровный, как танцор, гордый, как фараон, даже не глянул, даже не бросил бодрящим теплом из-под зловещих стекол темных очков. И я, сквозь гущу недоумевающих чувств, услышала лишь одно, едва-едва продравшееся ко мне – «прости, Адора». Глубоко в подсознании, слабый отклик на мои сумбурные мольбы, ставшие в момент его максимальной близости одним сплошным воем.

Думаю, что, доведя свою сумбурную повесть до этой главы, я имею право объявить своего рода начало третьей части. Именно тут, именно с этого июньского дня расползается мрачное темное пятно в моей приморской жизни, которому по всем правилам суждено было исчезнуть, но которое совершенно внезапно переросло в черную траурную ленту моего глубокого несчастья, моей негаснущей аж по сей день скорби и невыразимых, чересчур сложных для описания душевных терзаний.

Закончился еще один этап моей имрайской жизни. Мне упорно не верилось, что прошло уже двадцать дней с тех пор, как я сделала свой первый вдох этого бальзамического воздуха, и в девятнадцати промежутках между восходом и заходом солнца имела бесценнейшую возможность лицезреть терзания памяти моей, монстра всех моих мыслей и…

Я могу продолжать и продолжать. Меня несет, как бурный горный поток, эпитеты обрушиваются на меня водопадом Учан-Су. Моя любовь, Альхен, самая сильная в мире. Она сильнее любви, доводящей до безумия. Мой рассудок слишком плотно наполнен тобою, чтоб перегнить в безрассудство. Моя любовь сильнее любви самоубийцы, я слишком сильно люблю тебя, чтобы просто так умереть, я не способна позволить холодному безликому несуществованию забрать у меня твой горячий образ, разбить воспоминания. Я счастлива! Я счастлива, находясь под дивным теплом твоего вечного присутствия в моем разуме. Я счастлива, что ты там, что тебя так много! Я уже прошла ту фазу, лишенную взаимности любви, когда выплескиваешь всю себя, надеясь, что в соленую горечь слез будет примешан и Он. Нет! Нет! Я не рыдаю, я счастлива, я люблю тебя так сильно, что в моем сердце просто не остается места для грустных мыслей или сомнений. Чистейшая, отфильтрованная любовь, концентрированная и прекрасная! В моем сердце не вместится даже ревность; в моей памяти слишком много тебя, чтобы думать о соперницах.

В завершение этого неудавшегося пролога скажу, что каждая секунда моей жизни протекает в тесных объятиях с призрачным Гепардом, а ты всего лишь какой-то Сашка.

В шесть утра уехал в киевские дали наш мрачный Валентин, в то время как я, подло отравленная вчерашним прощальным ужином, потела и злилась в своей кровати. Наказание за лютое (действительно лютое) обжорство. По всей видимости, майонез был не первой свежести, или эти рыбные палочки оказались не совсем рыбными. Отец полночи провел в сортире, а я, терзаемая чем-то непонятным, не заснула до тех пор, пока не поняла, что, во-первых, без Валентина уже некому будет сидеть с малой Манькой, когда компания свалит в Ялту, и, во-вторых, у меня, оказывается, дико болит живот. После этого я, по всей вероятности, уснула. Впрочем, арестантом № 1 по-прежнему оставалась ваша Адора.

Проснувшись этим утром, я была, тем не менее, необычайно счастлива видеть в уме бедного папашку, следящего одновременно за тремя девицами разных возрастов и характеров, но одинаково сильно нуждающихся в зорком глазе.

Nach Mittag Так мы и сидели, все на единственной лавочке: с одного края я, а с другого он, беспрестанно ловя возможность подмигнуть друг другу. Я говорила с Миросей, адресуя все слова ему, и получала шикарные ответы. В конце концов, мы так распалили друг друга этой тончайшей паутиной открытого флирта, что я первая потеряла над собой контроль и перед тем, как папаша успел мне это запретить – помчалась прямо под проливной дождь, шлепая по пузырчатым лужам. В конце концов, я удачно поскользнулась, и, являя собой зрелище довольно безумное (судя по выражению Мирославиного лица), по всем расчетам должна была упасть в объятия Гепарда, и упала – но когда открыла посоловевшие глаза, на меня смотрело темное и угрюмое лицо папаши, а порочным алым полотенцем оказалась наша пляжная сумка, заштопанная леской и с нефункционирующим замком. Через пару минут мы в обычном молчании шествовали по мокрому санаторию обратно на Маяк. Разговаривать со мной после ТАКОГО, разумеется, никто не собирался.

После обеда, развлекшего меня зимними мотивами белесой и редкостно невкусной рисовой каши, мы, после положенной сиестой релаксации, двинулись на пляж.

Настроение заметно переменилось. Я прямо-таки чувствовала курортную (если вы поняли) обнаженность ее безмужевой спины. Так бы ежилась и я, окажись на невозможную неделю в Имрае без отца. Мы гуляли теперь только вместе, оставляя Маньку с дедушкой.