Дьявольский рай. Почти невинна - Ада Самарка

Я не могла сидеть вместе с ними. Отец велел идти домой, а я рада была уйти, потому что холод истинный, еще не четко выраженный, притронулся ко мне, и по обнаженному телу бегали мурашки. Своей замечательной одежды я теперь даже не чувствовала. И вся романтика, все тихое, осторожное волшебство этого опустевшего места начинали ускользать от меня, напоследок призывая сбегать посмотреть еще раз. И я бегала. Я бежала прочь от Домика, с каждым новым ударом сердца черпая все больше надежды. Но она рухнула, обдав меня новой болью, и мне ничего не оставалось, кроме как, придя домой, скинуть нелепый сарафан и переодеться во что-то более теплое, соответствующее неромантическому вечеру под звездным небом. Нашла Зинку. Мы стояли на самом краю обрыва, и я отвлекала ее довольно необычной для нас беседой, позволяя себе изредка поглядывать на белое уныние пустоты Капитанского Мостика, фосфоресцирующего под скользящим маячным лучом в этой бессмысленной пустой темноте.

Зинка стянула у своего папаши сигареты и спрятала у якоря, можно сейчас пойти… Когда мы поравнялись с тропинкой к Домику, я попросила ее обождать минутку и, посидев с философствующим отцом, сказала, что это невыносимо, и легко, так невозможно легко, покинула их, встречая Зину горстью поджаренного арахиса.

Покопавшись в траве под каким-то особенным кустом, она, наконец, нашла то, что искала, и мы дружно закурили, переведя целый коробок отсыревших спичек. Я предложила пойти на Мостик, всем сердцем благодаря эту неполную луну за возможность посидеть под ее лучами не в холодном одиночестве. Я не создана для него. Представляю, какими хищными огоньками светятся во тьме алые огоньки наших сигарет.

А дальнейшее было как в сказке:

– …мы поедем к бабушке, у нее там свин, проказник такой. – Она осеклась, когда я с неожиданной силой стиснула ее худенькую ладошку.

Там, чуть поодаль, путаясь в этих сгустившихся шоколадных сумерках, теряясь в невероятном узоре ветвей, являясь центром этой торжествующей метаморфозы, там был ОН. Да, да, эта утонченная прелесть альхенового волшебства – появляться не сразу, а давать мне видеть лишь графический образ в слепящем в сумерках сиянии моего неописуемого счастья. Он, весь он – парой неотрывных линий на пальмовом фоне этой звездой Имраи, черной, лунной, просто пошутившей Имраи…

– Ах, – выдохнула неслепая Зина, – это… это йог ?

Я обняла ее за плечи, пустыми фразами отослала обратно. Я шла к нему, путаясь в высокой траве, шла и, ослепленная этим видением, ориентировалась лишь по картинке, прикипевшей к моему рассудку – вот он, Демон, почти незаметный – лишь слабый очерк гладкой головы, сложенные на груди руки, рюкзак за спиной. Стоит, прислонившись к извивающемуся можжевельнику, противореча всем жизненным правилам, горячий оттиск на сборнике моих снов.

Но где же он?

И вот я стою, беспомощно озираясь, перед белым барьерчиком, отделяющим обрыв и море от моих невротических неисключенностей, совсем одна, и луна как-то укоризненно светит, по-своему желто, намекая на мое печальное слабоумие.

Я начала тихо звать его. Шлепая вьетнамками, побежала по дорожке в сторону пляжей, к шестому корпусу. Везде царила неестественная, сновидческая тишина, и нигде не было ни души, и лишь уныло теплилась тусклая лампочка, вся в мотыльках и мошках, на крыльце тихого здания. Он не мог далеко уйти.

Если он вообще тут был.

Да. Сердце дрогнуло. Стоит теперь под другим можжевельником, все так же расслабленно прислонившись, сказочное очертание из теней и бликов. Я, задыхаясь, бросилась к нему, зажав в зубах сигарету, прижалась к этому сильному теплому телу, почувствовала мягкое скольжение невидимой руки по своему голому загривку.

– Вот ты где… Господи, а я-то думала… – прошепелявила я, задыхаясь и рыдая от едкого табачного дыма.

– Для начала выкинь эту гадость, – сухонько сказал он, выдергивая из моих губ сигаретку. Я уронила голову на стеганое плечо его жилетки, прислонилась ухом к гладкой гепардовой шее. Он заполз рукой мне под куртку.

– Мне это снится?

Рука в руке. Помню особый хруст травы под ногами, влажный шепот листвы, мерное покачивание густого кустарника. И он, крепко взяв меня за руку, ведет через эти джунгли, ловко прокладывая нам путь, придерживая пушистые ветви над моей головой. Безцикадовость и полная тишина усугубляли немного дымчатое восприятие Гепарда, и я, наученная горьким утренним опытом, шла, крепко обвив руками его голое предплечье, прижимаясь к нему, норовя запутаться в наших быстрых шагах, боязливо озираясь, как бы не проснуться. Все кружится, гепард скачет, и пятнистые тени пульсируют на его крепких лоснящихся боках. Снова лотосы, он, кажется, дует мне в лицо, его ладони крепко держат мои руки, далеко за головой, так, что я не смогу вырваться, мое лицо мечется из стороны в сторону, и я шепчу, что я не могу молчать, что мне хочется кричать. Он говорит: «Кричи… кричи… прошу тебя!», и природа кричит во мне, родившаяся только что женщина сладко стонет, закусывая губы под его поцелуями. А он исчез. Есть только ритм, движение, все темно, глухо и часто бьется мое сердце. Шепот прекратился, затерявшись где-то на сиреневых полях. Я уже не могу уследить за скачущим гепардиком, я задыхаюсь, и лотосовым эхом до меня долетает это замшевое, пряное: «Кончай… кончай… кончай…» Огромная гладкая белая форма уперлась в поднебесье, и наступила странная тишина, все исчезло, я не различала даже гул крови в своих ушах. Так тихо бывает перед грозой. Весь этот жаркий безумствующий гам поглощался неожиданно отворившейся сердцевиной предоргазменного бесцветного (экран потух) безмолвия. Вместе с тем, что сейчас готовилось судорожно сжаться, чей внутренний жар чувствовали даже пригвожденные к земле ладони, и розы с колоннами, и Гепард, и гепардик, и одуванчики, и все, все, как на палитре, смешалось и являло сейчас мутноватый белый цвет. Одновременно я почувствовала, как что-то другое, словно не мое, лопнуло внутри, будто лопнул трос, удерживающий меня в этом мире, и я с воплем понеслась в искристую разноцветную глубь.

Мы вышли на тихую дорожку, залитую по-гепардовски пятнистым лунным светом вперемешку с тенями неподвижной листвы. Чуть дальше была узкая темная тропинка, уходящая за гладкие можжевеловые стволы и пышные, пышущие летом кусты. Дух этой беззвучной ночи распирал их, по-особому витая меж влажной листвы. Туда-то мы и нырнули, спугнув какую-то птицу, которая глухо что-то пробормотала нам в напутствие. Шелест мясистой сочной травы, огромные маки и душистая мелисса устилали наш путь.

Мы остановились на поляне, крошечной, как грот, среди моря можжевельников, фисташек и высокой, по пояс, травы.

– Вот тут я когда-то жил, в гамаке. Где-то здесь валяется моя боксерская груша.

– Укромное местечко…

Он быстро скинул с моих плеч джинсовую куртку, нетерпеливо обцеловал шею и обнажившееся плечо. Я запрокинула голову, и пока мои веки трепетали, словно крылышки танцующей бабочки, я видела, как дивно вспыхивает синее звездное небо, обметанное черным кружевом пышных крон. Оно то загоралось, то пропадало, смытое кубически-коричневым зигзагом мира опущенных век, мигая в том же горячем ритме, в каком он шептал мне на ухо горячее «Боже мой… Боже мой… Боже мой…» И его руки, прогоняя холод, разделывались с молнией на моих штанах. Его горячие прыткие пальцы будто размножились и бесчисленной упругой теплой стайкой разбежались по всему моему телу – заползали в волосы, смыкаясь на моем затылке, стремительно пробегали по шее, одновременно стекали по плечам и предплечьям, были под майкой на спине и, подпрыгнув на ключице, мягко сползали вниз. Штаны смиренно вились меж моих взмокших ног, осторожные проворные пальцы особым аллюром пустились дальше. А я все жалась к нему.