Внук Персея. Мой дедушка – Истребитель - Генри Лайон Олди

– Вранье.

– Какая разница? – удивился фессалиец. – Если он станет богом, ложь станет правдой. Я же говорил тебе: предмет и образ…

Мальчик не слышал. Он оглох для слов взрослых. Хаос плясал перед ним, вырвавшись из оков. Свобода без границ, без запретов пьянила хуже вина. Еще не юноша, и уж подавно не мужчина, Амфитрион был болезненно чуток к вакхическому экстазу. Горы, вода, ветер, вопль ликования:

– Эвоэ, Вакх!

И в ответ из темноты:

– Эван эвоэ! О, Вакх!

На миг все замерло. Мужские голоса диссонансом вплелись в женский хор. От источника, от скал, от берега реки – отовсюду к вакханкам двинулись нагие фигуры. Атлеты, воспитанники палестр и гимнасиев, аргивские юноши были прекрасны. Как в закаленных телах не таится ни капли жира, так в душах юношей не пылала даже искра безумия. По собственной воле они славили Косматого в облике Вакха-Освободителя. Венки и гирлянды вместо змей, вино вместо пролитой крови; не бегство из постылых будней, но временный выход для очищения. Предмет и образ, плоть и символ смотрели друг на друга.

– Эвоэ, Вакх!

Мальчик вздрогнул от боли. Дед с такой силой прижимал его к себе, что еще чуть-чуть… Повинуясь тайному приказу, Амфитрион сдержал крик. Молчал и терпел, пока бронзовая воля Персея не обуздала порыв души, и хватка не ослабла. Сын Златого Дождя мог без волнений снести вопль земли и гнев неба. Но слышать, как юноши Аргоса поют в честь Косматого, видеть, как они пляшут во славу Косматого, поклоняются Косматому, как богу…

Для Убийцы Горгоны это было слишком.

Персей знал, на что идет, соглашаясь на план фессалийца. Но одно дело – знать, и совсем другое – увидеть воочию. Казалось, юношей рождает сама Нюкта-Ночь. Они являлись из мрака с тирсами в руках – славься, Дионис Дифирамб[74]! Свет факелов сражался с тьмой, отбирая у Ночи ее детей одного за другим. Блики огня играли на умащенных телах, лаская отвоеванную у мрака добычу – плоть и символ.

Скрипнула тетива. Отряд Горгон ждал в тени другого утеса – дротики, копья, луки. Кефал раскручивал пращу, загодя прикинув расстояние и выбрав цель. Если хитрец-Меламп просчитался, если вакханки бросятся на аргивян – юноши не должны погибнуть.

Пусть умрут женщины.

Но аргивяне влились в танец, как Сикионский источник в воды Асопа. Визгливо ахнула дудка, и тимпаны, что гнали менад по горам, взвили смерчем призывный ритм; подчиняясь ему, вскинулись к звездным небесам тирсы-фаллосы, готовы извергнуть дар животворящего семени… Эвоэ, Вакх! Свет и тьма, ритм и мелодия, тело и душа – в рваном пламени факелов все слилось в единую круговерть дионисии . Гармония хаоса завораживала, тянула присоединиться, раствориться в действе, как соль в воде – и, утратив себя, стать частью целого. Женщины были безумны. Юноши – притворялись. Мальчик завис посередине. Пальцы деда клещами сжимали его плечо – единственное, что держало Амфитриона на грани.

Что-то случилось со зрением. Безымянный бог-шутник крутнул реальность на гончарном круге, превращая в вазу, поворачивая к мальчику выпуклым, оливково-блестящим, женским боком. Черный лак ночи измазал все, кроме фигур. Те же налились краснотой глины – нет, живой раны! – и кончик птичьего пера ясно обозначил складки одежд и кожи, игру мускулов, гримасы лиц. Мелампа вихрем унесло от его спутников, распластав по вазе. Целитель, мужчина в годах, протягивал священный канфар[75], полный вина, Косматому в облике грациозного юноши. Оба были одеты в хитоны, пестрые, как луг весной. В руках Косматый держал тирс; Меламп – ветвь гранатового дерева. От них, хоронясь за колонну, увитую змеями и увенчанную треножником, ползла прочь синекожая женщина, чьи волосы – буря, а взгляд – бездна. В ее чертах, искаженных страхом, узнавалась Лисса – богиня безумия, рожденная из крови оскопленного Урана-Неба. Вокруг же ликовали сатиры, похожие на аргосских юношей, как родные братья; еще дальше начинался орнамент – волны, кудрявые барашки над пучиной, где дремлют чудовища…

«Это не люди. Это даже не рисунок на керамике. Это пляска теней. Обитатели Аида, хлебнув жертвенной крови и обретя подобие жизни, спешат насладиться кратким мигом бытия – пока вновь не канули во мрак беспамятства…»

Чьи это были мысли – внука? деда?!

Что это было: предмет или образ?

Круг танцующих распался. Порыв ветра растрепал пламя факелов. Тени заметались по поляне, не позволяя уследить за тем, что творилось. Ожили кусты, деревья и скалы – ветер, куражась, играл огнями и тенями. Смолкли тимпаны и дудка, хотя звук их чудился повсюду. Паутина ветвей-призраков качалась над источником, скользила по земле – в ней, в хищной паутине, сплелись, выгибаясь от страсти, нагие тела. Сторукое, стоногое, многоглавое существо по имени Оргия рыдало от любви к себе. Блеск пота и масла – эвоэ! – женщины превращались в мужчин, мужчины в женщин – эван эвоэ! – в пантер, быков, ястребов; хохот становился ревом, рев – стоном, стон – песней.

Символ – плотью; плоть – символом.

Торжество плоти над рассудком, свободы над правилами. Совокуплявшимся, как зверям –как богам! – было все равно, кто чей отец и мать, сын и дочь, сестра и брат. Агриония – побуждение к дикости. Фаллагогия – фаллическая процессия. Вакханалия, дионисия… И все же: соитие взамен убийства, вино – вместо крови. Разлив Хаоса на глазах обретал русло.

– Сейчас, – шепот Мелампа был едва слышен. – Еще немного…

Тела двигались все быстрее. Острый, как лезвие ножа, будоражащий запах накрыл Сикион, мешаясь с винным духом, испарениями сырой земли и факельной гарью. Скалились рты, исходя пеной и хрипом. Белки закатившихся глаз были подобны бельмам слепцов. Аргивян сотрясали конвульсии…

– Пора.

Меламп скользнул вниз, растворившись во мраке – тень среди теней. Дюжина ударов сердца, и фессалиец возник у источника. Стих ветер, факелы вспыхнули ярче. Стало ясно: источники света образуют сходящуюся спираль. Меламп простер руки к вакханкам. От плечей до кончиков пальцев пробежала тошнотворная волна.

– Дедушка! – мальчика чуть не вывернуло. – Смотри!

– Молчи! Вижу.

Ног у Мелампа не было. Человеческий торс фессалийца ниже ягодиц переходил в змеиный, лоснящийся аспидной чешуёй хвост. Конец хвоста исчезал в земле, словно корень невиданного дерева. Свистящий шепот Мелампа бритвой вспорол пространство оргии. Здесь, в тени утеса, он был едва слышен, как если бы у мальчика вдруг заложило уши. В ответ на шеях и головах вакханок зашевелились змеи – живые, полудохлые, безнадежно мертвые, они пришли в движение. Ни уж, ни гадюка не душат жертвы. Но сейчас, повинуясь воле фессалийца, змеи с готовностью изменили своим привычкам. Юноши-оргиасты, покинув женщин, спешили к Мелампу, ожидая приказаний. На лицах аргивянок вакхический экстаз сменился животным ужасом. Змеи стягивали кольца все туже, и силы менад, рвущих в клочья зверей и детей, не хватало, чтобы разорвать смертельные объятия.