Буду твоей Верой - Ана П. Белинская

А она любила театр…

— Вы с ней не общаетесь? — печалится мой Снеговик. В ней нет алчного любопытства и это так подкупает, чтобы открыться, но стиснув зубы и силы, отвечаю:

— Нет.

Я не хочу ее знать. Женщину, бросившую двух своих сыновей.

Их ссоры с отцом становились ежедневными. Тишина в нашем доме наступала тогда, когда мать уезжала на гастроли. А потом всё возвращалось на круги своя: вечерами она кричала отцу, что быт ее душит, что она рождена для прекрасного, а не стирать грязное белье и стоять у плиты. А на утро, свою ненависть она вымещала на нас с братом: за разбросанные игрушки, за шум, за принесенные из школы братом тройки, за то, что просили поесть и за то, что просто существовали. А я всё так же любил ее.

Из нас двоих сильнее всего доставалось брату, наверное, именно поэтому, когда она уходила, волоча за собой небольшой чемодан, он стоял молча и смотрел в след уходящей из нашей жизни навсегда матери.

Крепко сжимаю кулаки под столом, чтобы девчонка не заметила. Непрошенные воспоминания вихрем врываются в сознание, унося в тринадцатилетнюю давность, когда я, шестилетний пацан, в легкой пижаме, сунув ноги в резиновые сапоги брата, бежал по скользкой дорожке за матерью, обливаясь слезами. Спотыкался, падал в грязные лужи и вставал. Я помню, как сковывал холод ранней весны детское хрупкое тело, и помню, как она убегала, не оборачиваясь.

— Забери меня! Забери, — кричал тот мальчишка. — Мама! Мамочка…

Я сейчас словно там, на придомовой дорожке, смотрю на шестилетнего мальчугана, цепляющегося за чемодан и не понимающего, почему его мама уходит.

Ее такси ждало у ворот. Такси, которое увезло Бестужеву Марию к нему, чужому мужику, ставшему ближе и родней собственных детей. Позже, став старше, от отца я узнал, что сбежала Бестужева Мария Павловна к новому режиссёру, появившемуся незадолго до той роковой весны и обещавшему звезды с неба достать и сделать мировой звездой кинематографа. Я надеюсь, что жертвы были не напрасны, и этой женщине всё же удалось покорить высшую театральную сцену.

Забросив чемодан в багажник, она обернулась, присела на корточки и взяла мои ледяные ладошки в руки. Последний раз, я чувствовал прикосновение человека, которого любил безусловно:

— Егор, ты уже взрослый мальчик. Капризничать для мужчины непростительно. Иди, твой брат тебя ждет, — с этими словами она села в машину, не проронив ни одной сраной слезинки, и я ее больше никогда не видел.

С этого дня мне пришлось повзрослеть…

«Егор, ты уже взрослый мальчик», — эхом отдается в висках, сжимая голову спазмом.

Взрослый шестилетний мальчик, собирающий рукавом пижамы горькие детские слезы…

Та ранняя весна принесла в нашу жизнь такое понятие, как предательство. В моем детском фотоальбоме нет ни одной фотографии, где я улыбаюсь. Я разучился в тот день, когда бежал к палисаднику и срывал чертовы нераспустившиеся крокусы, срывал и бросал, затаптывая ногами.

А герань больше никогда не цвела…

— Ваши родители развелись?

Киваю. Мне не тяжело об этом говорить, и вспоминать, как оказалось тоже… Может быть с девчонкой, пахнущей яблочной сдобой, мне так легко дается погружение в воспоминания, долгое время мучавшие мои сны.

— И вы решили остаться жить с отцом?

— А нас никто не спрашивал. Мне было шесть, а брату — одиннадцать. Да и выбора нам не оставалось, когда мать собрала чемодан и ушла в закат.

У Снеговика округляются глаза и опускается челюсть. Она такая милая и очаровательная в своем удивлении.

— Как? Так давно?

Давно.

Тот вечер я помню смутно. Память подкидывает обрывки фраз, долетающие из кабинета отца: «Я ухожу. Я люблю его. И не смей привязывать меня детьми». А по утру она сварила полную кастрюлю супа и ушла.

С тех пор я его не ем, принципиально. Не знаю, что на меня нашло у Снеговика дома, когда попросил тарелку горячего. То ли домашние запахи, то ли руки заботливой женщины и ласкающий голос всполохнули забытое, но мне захотелось снова почувствовать, что это такое, когда о тебе заботятся.

Нет, я не жалуюсь. Отец постарался сделать возможное, чтобы мы с братом ни в чем не нуждались, но он не смог заменить одного — материнской любви, так необходимой двум брошенным мальчишкам.

*буллинг — травля, агрессивное преследование и издевательство над одним из членов коллектива.

29

Егор

— До моего четырнадцатилетия отец жил с нами, но постоянно мотался в область, разруливал дела на базах. А потом окончательно переехал в деревню. Ему там больше нравится, чем в Москве, — встаю и выбрасываю остывшие макароны в урну.

В душе хуже, чем в помойной яме. И это состояние практически не связано с нахлынувшими воспоминаниями, скорее оно замешано на девчонке, сидящей напротив меня. Я вижу, как печалится мой Снеговик, каким кротким становится ее голос после каждого сказанного мною слова. Я не собирался обнажать перед ней свою душу, осознанно подбирая фразы, опуская подробности. Так отчего же она словно чувствует, словно проживает со мной каждое мгновение моего прошлого?

— И вы с братом остались жить вдвоем?

— Ну какое-то время — да. Отец приезжал периодически. Мы не были брошенными, — спешу успокоить понурого Снеговика. Ей не нужно знать, что с четырнадцати лет я живу один. Поначалу брат появлялся дома набегами, а три года назад съехался со своей девушкой, и теперь мы видимся только по праздникам.

Черт, этот разговор должен был быть вполне обычным, без драмы и жалости, в которой я не нуждаюсь. Таких судеб в мире достаточно: несправедливых, несчастных, поломанных. У каждой семьи своя история, и я свою принял. Слезы, которые мы проливаем из-за неизбежности, должны оставаться нашим личным секретом.

— Поэтому ты так хорошо готовишь, — заключает Снеговик и удрученно опускает голову в тарелку.

— Так хорошо, что ничего не съела? — усмехаюсь, пытаясь разбавить