Нам нужно поговорить о Кевине - Лайонел Шрайвер

привязанности, которые возможно разорвать; того, кому важно, что о нем думают. По-настоящему можно наказать лишь тех людей, которые уже хоть немножко хорошие.

– По крайней мере, можно не дать ему причинить вред кому-то еще, – сдался твой отец.

Дефектный товар возвращают производителю и отзывают из продажи. Я вызывающе сказала:

– Ну, сейчас ведется кампания за то, чтобы судить его как взрослого и приговорить к смертной казни.

– Что ты чувствуешь по этому поводу? – спросила твоя мать.

Ну надо же! Твои родители раньше спрашивали меня, станет ли «Крыло Надежды» акционерной компанией; они спрашивали меня, правда ли отпариватель гладит брюки так же хорошо, как утюг; но они никогда не спрашивали, что я чувствую.

– Кевин не взрослый. Но разве он изменится, когда им станет? (Технически они, может, и отличаются друг от друга, но «убийство на работе» – это на самом деле лишь повзрослевшая «стрельба в школе».) – Честно говоря, бывают дни… – я мрачно посмотрела в окно эркера, – когда мне хотелось бы, чтобы его приговорили к смерти. Чтобы покончить со всем этим. Но последнее может оказаться освобождением от ответственности меня самой.

– Но ты ведь не винишь себя, дорогая?! – воскликнула твоя мать, хотя и нервно: если я и виню себя, то она не желает об этом слышать.

– Он никогда мне особо не нравился, Глэдис. – Я посмотрела ей прямо в глаза, как мать матери. – Я понимаю, что это обычное дело, когда родители сурово говорят своему ребенку: я люблю тебя, но ты не всегда мне нравишься. Но что это за любовь? Мне кажется, она сводится вот к чему: я не забываю о тебе – ты по-прежнему можешь ранить мои чувства, – но я не выношу, когда ты рядом. Кто захочет, чтобы его любили вот так? Если бы у меня был выбор, я бы отказалась от глубоких кровных уз и удовольствовалась бы тем, что я нравлюсь. Я иногда задаюсь вопросом: а не растрогало ли бы меня больше, если бы моя собственная мать обняла бы меня и сказала: «Ты мне нравишься». Я спрашиваю себя: а не важнее ли просто наслаждаться обществом своего ребенка?

Я смутила их. Более того, я сделала именно то, против чего Харви меня уже предостерегал. Позже их обоих будут допрашивать под присягой, и они дословно передадут полиции обрывки этой убийственной маленькой речи. Не думаю, что твои родители желали мне зла, но они были добропорядочными гражданами Новой Англии, и я не дала им никакого повода меня защищать. Думаю, я и не хотела, чтобы они это делали.

Когда я засобиралась уходить, поставив на стол свой совершенно остывший чай, было видно, что они оба испытывают облегчение, но при этом отчаянно поглядывают друг на друга. Должно быть, они отдавали себе отчет в том, что эти наши уютные беседы за чашкой чая станут редкими; и может быть, поздно вечером, не в силах уснуть, они задумаются о вопросах, которые могли бы мне задать. Конечно, они проявили сердечность, пригласив меня приезжать к ним в любое время. Твоя мать уверяла, что, несмотря ни на что, они по-прежнему считают меня частью семьи. Эта всеохватность показалась мне менее щедрой, чем могла бы показаться шесть недель назад. В то время перспектива быть включенной в любую семью была так же привлекательна, как перспектива застрять в лифте между этажами.

– Еще кое-что, – твой отец коснулся моей руки у дверей и задал мне вопрос, которого избегал всю свою жизнь: – Ты понимаешь почему?

Боюсь, что мой ответ лишь излечил его от желания задавать подобные вопросы, потому что очень часто оказывается, что полученные ответы не приносят удовлетворения.

С Новым годом, мой дорогой,

Ева

6 января 2001 года

Дорогой Франклин,

коллегия выборщиков только что подтвердила, что у нас будет президент-республиканец, и ты наверняка этому рад. Однако, несмотря на твою позу сексиста, ура-патриота и ретрограда, в роли отца ты был добрым либералом и относился к телесным наказаниям и не провоцирующим насилие игрушкам так серьезно и придирчиво, как того требовали времена. Я не насмехаюсь. Мне просто интересно: возвращаешься ли и ты мысленно к этим предосторожностям и размышляешь ли, когда и что мы сделали не так.

Мой собственный обзор воспитания Кевина происходил при помощи ученых адвокатских умов.

– Госпожа Качадурян, – расспрашивал меня Харви, когда я сидела на месте для дачи свидетельских показаний, – существовало ли в вашем доме правило, что ребенку нельзя играть с игрушечным оружием?

– В общем-то да.

– И вы контролировали просмотр телепрограмм и фильмов?

– Мы старались не позволять Кевину смотреть программы, в которых слишком много насилия или есть недвусмысленный сексуальный подтекст, особенно когда он был маленьким. К несчастью, это означало, что мой муж не мог смотреть большинство своих любимых передач. И нам пришлось сделать одно исключение.

– Какое именно? – В его голосе снова слышится раздражение: я говорю не по плану.

– Телеканал «История»[134]. – В зале суда раздалось хихиканье: я играла для галерки.

– То есть, – продолжил Харви сквозь зубы, – вы приложили все усилия, чтобы ваш сын не был окружен огрубляющим влиянием, верно?

– Да, в своем доме, – ответила я. – Это всего шесть акров планеты. И даже там я не была защищена от огрубляющего влияния, которое Кевин оказывал на меня.

Харви замолчал, чтобы перевести дух. Я поняла, что какой-то специалист по альтернативной медицине обучил его дыхательной технике.

– Иными словами, вы не могли контролировать, с чем играл Кевин или какие программы он смотрел, когда ходил в гости к другим детям.

– Честно говоря, другие дети редко приглашали его в гости больше одного раза.

Вмешалась судья:

– Госпожа Качадурян, пожалуйста, ответьте на поставленный вопрос.

– Ну, полагаю, да, – вяло подчинилась я: мне становилось скучно.

– А что с Интернетом? – продолжил Харви. – Была ли вашему сыну предоставлена полная свобода действий, чтобы он мог заходить на любые сайты, включая, скажем, порнографические и пропагандирующие насилие и жестокость?

– Мы установили родительский контроль со всеми атрибутами, но Кевин взломал его за один день.

Я пренебрежительно махнула рукой. Харви предупреждал меня, что я ничем не должна показывать свое несерьезное отношение к слушаниям, и этот жест продемонстрировал мое упрямство. Но гораздо большей проблемой для меня оказалось проявлять внимание к происходящему. Когда я возвращалась за стол защиты, мои веки опускались на глаза, голова клонилась набок. И пусть лишь для того, чтобы разбудить саму себя, я добавила неуместный комментарий, от которого судья – чопорная, суровая женщина, чем-то напоминавшая мне доктора Райнштейн – советовала мне воздержаться.

– Видите ли, – продолжала я, – к тому времени, как ему исполнилось одиннадцать или двенадцать лет, было уже слишком поздно. Все эти правила об отсутствии игрушечного оружия дома, компьютерные кодировки… Дети живут в том же мире, что и мы. Обманываться, думая, что мы можем защитить их от этого мира, – это не просто наивность, это тщеславие. Нам хочется иметь возможность говорить самим себе, что мы такие хорошие родители, что мы делаем все возможное. Если бы я могла начать все сначала, я позволила бы Кевину играть, с чем он пожелает; ему мало что нравилось. И я бы отказалась от правил касательно телевизора и от цензуры фильмов. Все это лишь заставляло нас выглядеть глупо. Это лишь подчеркивало наше бессилие и вызывало его презрение.

Хотя в юридическом смысле мне позволили произнести монолог, мысленно я его прервала. Сейчас я не ограничена нетерпением юристов, поэтому позволь мне развить эту тему.

Презрение Кевина было вызвано не нашей родительской неспособностью защитить его от Большого Злого Мира, как можно было заключить из моих слов. Нет, для Кевина несерьезной выглядела сама суть наших запретов, а не их неэффективность. Секс? Он пользовался им, когда обнаружил, что я этого боюсь – ну, или боюсь этого именно в нем, – но вообще данная тема была ему скучна. Не обижайся; мы с тобой получали друг от друга большое удовольствие, но секс – это и в самом деле скучно. Это как в детском наборе инструментов, который Кевин с презрением отверг, когда был малышом: круглый колышек подходит к круглому отверстию. Секрет в том, что никакого секрета в этом нет. На самом деле