Нам нужно поговорить о Кевине - Лайонел Шрайвер

Эй, подумала я, может, мне и понравится быть матерью. Это весело.

Водяной пистолет протекал, поэтому я решила не класть его обратно в сумку. Грузчики начали доставать из фургона коробки, а Кевин проследовал за мной в кухню. Я влезла на рабочую столешницу и засунула пистолет на самый верх одного из кухонных шкафов.

Потом я была занята, указывая что куда ставить, и вернулась в кухню лишь спустя двадцать минут.

– Стой на месте, мистер, – сказала я. – Замри!

Кевин подтащил одну коробку к еще двум, стоящим одна на другой, чтобы получилась лесенка к столешнице, на которую один из грузчиков поставил коробку с тарелками, и образовалась еще одна ступенька. Однако Кевин дождался звука моих шагов, прежде чем полезть на полки шкафа. (В Книге Кевина непослушание считается напрасным, если никто на это не смотрит.) К тому моменту, как я вошла в кухню, его ноги в кроссовках стояли уже на третьей полке. Левой рукой он держался за раскачивающуюся дверцу шкафа, а пальцы правой были в паре дюймов от водяного пистолета. Мне незачем было кричать «Замри!» – он и так стоял неподвижно, словно позировал для фотоснимка.

– Франклин! – настойчиво завопила я. – Иди сюда, пожалуйста! Прямо сейчас!

Мне не хватало роста, чтобы снять его и поставить на пол. Пока я стояла внизу, чтобы поймать его, если он соскользнет, наши взгляды встретились. Зрачки его подрагивали то ли от гордости, то ли от радости, то ли от жалости. Боже, подумала я. Ему всего четыре, и он уже побеждает.

– Эй, приятель! – Ты рассмеялся, снял его со шкафа и поставил на пол, но он все-таки успел схватить пистолет. Франклин, у тебя были такие красивые руки! – Тебе еще рановато учиться летать!

– Кевин вел себя очень, очень плохо! – гневно прошипела я. – Теперь нам придется забрать этот пистолет очень, очень, очень надолго!

– Да ладно, он его заслужил, правда, малыш? Слушай, нужно быть храбрецом, чтобы туда залезть. Ты настоящая обезьянка, верно?

По его лицу пробежала тень. Наверное, он подумал, что ты говоришь с ним свысока, но даже если и так, то снисхождение играло ему на руку.

– Я обезьянка, – сказал он бесстрастно. И вышел из кухни, помахивая опущенной рукой с пистолетом и с таким высокомерным безразличием, что мне на ум пришла ассоциация с угонщиком самолетов.

– Ты только что меня унизил.

– Ева, даже нам тяжело дается переезд, а для ребенка это вообще травма. Будь к нему снисходительнее. Слушай, у меня плохая новость по поводу твоего кресла-качалки…

Для первого ужина в новом доме на следующий вечер мы купили стейки, и я надела свое любимое платье-кафтан – из белой вышитой парчи, из Тель-Авива. В тот самый вечер Кевин научился заправлять свой водяной пистолет виноградным соком. Ты посчитал, что это смешно.

Новый дом сопротивлялся мне точно так же, как я сопротивлялась ему. В него ничто не вписывалось. В нем было так мало прямых углов, что самый обычный комод, поставленный в углу, оставлял там неудобный треугольник незаполненного пространства. Да и мебель моя была видавшей виды, хотя в лофте в Трайбеке вся она попадала в тон, пусть и нетривиальным образом: и обшарпанная коробка для игрушек ручной работы, и расстроенный кабинетный рояль, и удобный старый диван с подушками, из которых лезли перья. И вдруг в новом глянцевом доме все эти вещи, которые прежде выглядели стильно, превратились в хлам. Я испытывала к ним жалость, очень похожую на ту, что просыпалась во мне по отношению к простодушным, но добросердечным приятелям по школе из Расина, которым на моих вечеринках приходилось толпиться в одном помещении со стильными и острыми на язык ньюйоркцами вроде Айлин и Бельмонта.

То же самое случилось и с кухонными принадлежностями: на гладкой рабочей столешнице из зеленого мрамора мой старый миксер в стиле 40-х годов больше не смотрелся причудливым и старомодным – он выглядел неопрятно и слишком сильно гремел. Потом ты принес новый, пулеобразной формы «Китчен Эйд»[139], и я, словно под дулом пистолета, отнесла свой древний миксер в Армию спасения. Когда я распаковала свои помятые кастрюли и сковородки с широким алюминиевым дном и ручками, перемотанными изолентой, то вид у кухни стал такой, будто какой-то бездомный поселился в особняке, чьи обитатели из высшего света уехали в Рио. Посуду тоже пришлось выбросить; ты нашел в «Мэйси»[140] эмалированный набор кастрюль модного красного цвета. Я никогда прежде не замечала, какой замызганной стала вся наша посуда, но мне, наверное, нравилось этого не замечать.

В целом меня, пожалуй, можно было назвать почти богатой женщиной, но при этом у меня никогда не было много вещей, и, если не считать шелковых портьер из Юго-Восточной Азии, нескольких резных фигур из Западной Африки и армянских ковров моего дяди, мы избавились от большей части обломков моей прежней жизни в Трайбеке в пугающе короткие сроки. И даже эти немногие оставшиеся вещи, привезенные из разных стран, вдруг стали выглядеть подделками, словно их принесли сюда с распродажи в каком-нибудь люксовом аутлете. А поскольку наши эстетические преобразования совпали с моим продолжительным отпуском в «Крыле Надежды», то у меня было такое чувство, словно я исчезаю.

Вот почему проект, которым я занималась в кабинете, был так важен для меня. Я понимаю, что для тебя тот случай стал отличным примером моей нетерпимости, моей негибкости, моего нежелания давать поблажки ребенку. Но для меня он означал вовсе не это.

Для своего кабинета я выбрала единственную комнату в доме, сквозь которую не росли деревья, в которой было только одно окно в потолке и которая была почти прямоугольной – без сомнения, ее проектировали ближе к концу, когда у нашей пары, создававшей Дом Мечты, слава богу, начали заканчиваться блестящие идеи. Большинство людей сочли бы отвратительной мысль наклеить обои на дорогое дерево; но в доме повсюду был этот чертов тик, и мне пришла в голову идея, которая, казалось, позволит мне чувствовать себя как дома по крайней мере в одной комнате: я решила оклеить стены картами. Карт у меня было несколько коробок: городские карты Опорто и Барселоны, на которых красными кружками были обведены те хостелы и пансионы, которые я планировала перечислить в путеводителе по Иберии; географические исследовательские карты долины Роны с ленивыми желтыми загогулинами, отмечавшими мою поездку по ней на поезде; карты целых континентов, на которых шариковой ручкой были прочерчены зигзагообразные линии амбициозных авиаперелетов.

Как тебе известно, я всегда обожала карты. Я иногда думала, что перед лицом грозящей ядерной атаки или вторжения какой-нибудь армии самыми могущественными людьми будут не белые расисты с пистолетами и не мормоны с запасами рыбных консервов, а те, кто разбирается в картах и знает, что вот эта самая дорога ведет в горы. Потому первое, что я делаю по прибытии в новое место – покупаю карту, и случается это лишь в том случае, когда я не успела зайти в «Рэнд МакНелли»[141] перед вылетом. Без карты я буду в растерянности и почувствую, что меня легко дезориентировать. Как только у меня в руках появляется карта, я быстро начинаю ориентироваться в городе лучше большинства его жителей, многие из которых могут безнадежно заблудиться, выйди они из привычного круга, где расположены их кондитерская, колбасная лавка и дом, где живет Луиза. Я давно горжусь своим талантом ориентироваться на местности, потому что я лучше среднестатистического человека перевожу двухмерную картинку в трехмерное пространство, и потому что я научилась использовать реки, железные дороги и солнце, чтобы определять свое местонахождение. (Прости, но чем еще я сейчас могу похвастаться? Я старею и выгляжу на свой возраст. Я работаю в турагентстве, и мой сын – убийца.)

Вот поэтому я ассоциировала карты с мастерством и, наверное, надеялась, что через буквальное ощущение направления, которое они всегда мне давали, я, возможно, смогу в переносном смысле переориентировать себя на эту чужую для меня жизнь матери, которая живет в пригороде и сидит дома с ребенком. Мне очень нужна была какая-то физическая эмблема – какой-то символ меня прежней, пусть лишь для того, чтобы напоминать мне, что я покинула ту жизнь по собственному выбору и могу вернуться к ней по собственной воле. Я лелеяла призрачную надежду на то, что Кевин,