Мельпомена - Александр Девятов

– Наверное нет времени, – сам для себя заключил Филипп. – Счастливые люди – занятые люди. В суете будних дней не успеваешь думать о жизни, отчего не прибывает тоска. Попробуй кто-то из таких вот работяг на секунду остановиться, перестать бежать за неумолимо убегающим временем, как вдруг поймет, что меланхолия поглощает его, пускай даже сам он никогда не ощущал ее присутствия.

– Вы чафто фтрадаете меванхолией? – вылупилась круглыми глазами Мэри.

– Да, это мой недуг с детства, – признал Лавуан. – Мать говорила, что я страдаю от нее лет с пяти. Сказать по правде, я не помню чтобы ее не было поблизости. Она будто всегда где-то рядом. Всегда позади…

– О тем фейтяф думаете?

– Обо всем и ни о чем, – буркнул француз.

– Тофка и меванхолия пфовто так не пвиходят, – замотала головой собеседница. – Всегда ефть пвичина!

Последняя фраза эхом прокатилась по стенам подвала. С трудом уснувшие заключенные стали ворочаться в своих постелях от нарушенного сна. Охранник, до сего момента спокойно сидевший и писавший что-то важное в свой небольшой блокнот, приподнялся со стула и обвел глазами всю комнату в поисках нарушений порядка, но был слишком ленив, чтоб пойти и приструнить бодрствующих заключенных, потому просто пожал плечами и, взгромоздившись обратно в скрипучее кресло, продолжил черкать записи на бумаге. Филипп призадумался над услышанными словами. С одной стороны, в этом было рассудительное зерно, ведь все в этом мире, по мнению Лавуана имело причину и следствие, стало быть и меланхолия не должна выбиваться из общего ряда. С другой же стороны, сам писатель не мог припомнить какой-то выраженной связи между появлениями паучихи и внешними обстоятельствами, приведшими к такому следствию. Словно не было момента, когда писатель не ощущал бы давления меланхолии, вне зависимости от многочисленных событий, происходивших в его жизни.

– Может дело в мадемуазель Марсо? – думал вслух Филипп.

– Дело всегда в венщинах, – театрально махнула рукой девочка.

– Мне казалось, я обрел свою любовь, обрел тот самый покой, то вдохновение, что искал всю жизнь. Искал музу любви, а получил что-то куда более ценное… Полагал, что, наконец, нашел свою Мельпомену…

– Мельпо-фто? – не поняла Мэри.

Филипп широко улыбнулся. Насколько же тяжело было людям общаться с Мэри из-за ее дефектов речи… Наверняка я далеко не первый, кто переспрашивал про себя значение произнесенных ею слов и, не найдя ответа, просто оставлял попытки понять сказанное. Вот и до маленькой бедолаги дошел черед.

– Мельпомена, – начал пояснять писатель, – это муза драмы. Каждому из великих творцов необходима своя муза, понимаешь? – Судя по глупому взгляду девочки, она не вполне осознавала. – Тот человек, что будет вдохновлять тебя на великие творения, что смогут остаться в анналах истории, на устах миллионов людей на протяжении многих веков…

– Ого!

– Но лишь немногим удается найти свое вдохновение. Оттого и материал, выходящий из-под пера обычного художника весьма посредственный. Посмотри сколько дурных постановок в театрах, сколько отвратных картин у современных измельчавших художников, какой кошмар льют своим слушателям в уши нынешние музыканты… Все от отсутствия должного вдохновения, ибо уловить столь тонкую сущность весьма и весьма затруднительно, а коли уж удалось с Божьей помощью ее поймать, то практически невозможно удержать. Как много художников известны лишь одним-двумя своими произведениями? Да практически все! Остальное остается на изучение лишь книжным червям, что без устали копаются во второсортном материале. Произведение, что было написано истинным талантом под истинным вдохновением никогда не исчезнет и всегда будет проливать свет в темные души людей. Разве можно представить мир, в котором нет Илиады? Разумеется, нет! Такие творения не горят и не тонут, не теряются в веках, а коли уж теряются, то остаются на устах простого люда и позже, когда времена перестают быть чернее ночи, восстают из пепла подобно фениксу. Такое искусство живет вечно…

– И фто за девуфка такая, фто вафи книвки как феникф вделает?

Она все прослушала. Вся тирада пролетела мимо этих детских ушей, пылью осев на стены старой тюремной камеры.

– Ее имя Мелани, – уже с меньшим энтузиазмом произнес Лавуан. – Я провел с ней несколько прекрасных недель, чуть больше месяца своей никчемной жизни. Я скучаю по ее присутствию.

– Хотите пвивефти ее фюда? – удивилась Мэри.

– Нет, – с отвращением ответил француз. – Разумеется нет. Но мне жизненно необходима ее поддержка, пусть и безмолвная. Просто, чтобы она была рядом.

– Фто ве вафа феникф не пвиходит навефтить Вас? Не похове на Мель-фто-то-там.

– Что ты можешь знать о таких высоких вещах?! – сорвался Филипп. – Ты еще слишком мала и глупа для осознания этого.

– Воде вфе яфно и понятно, – не согласилась девочка. – Она не вафа фемья…

– Да что такое эта твоя семья? Одно лишь название, одни лишь глупые обещания! Кровь сближает людей не больше соплей!

– Фемья – не квофь, а пофтоянная и неутомимая поддервка! Так Аида гововит.

Филипп схватился за голову в надежде не слышать нелепостей, слетавших с уст Мэри. Просто малое дите, которого недурно так обработали вонючие цыгане! Зачем я вообще веду с ней беседу? Насколько же я отчаялся, что опустился до разговоров с умственно отсталой девчушкой? Еще и такие сложные вещи пытаюсь объяснить… Совсем опустился.

– Мовет Вам и не нувна ее повдевка. Мовет вы пвофто выдумави фсе это.

– Зачем? – недоумевал писатель. – Для чего, скажи мне на милость, истязать свою собственную душу? Ведь мне жилось бы намного проще, сумей я быть самостоятельным творцом, независимым от муз. Но такого просто не бывает. Я уже говорил раньше, но ты все прослушала…

– Не внаю вачем Вы фсе это пидумали. Мовет ваняться нечем?

Разговор с этой оторвой с каждой минутой становился все более невыносимым. Такими темпами она потеряет единственного друга в этих холодных стенах. Лавуан, единственный, кто с теплотой отнесся к несносной девочке, начинал понимать негодование охранников и заключенных. Сейчас ему хотелось, чтобы Мэри заткнула свой полупустой рот и держала его на замке столько, сколько могла. К сожалению, молчать она могла от силы пару секунд:

– Не певевивайте, довогой тевовек – фсе фто-то да пидумают фебе. Так навевное пвофе вивется. Гвавное понять, фто ты выдумаваеф фсе это, и певефтать выдумывать.

Филипп укутался в плед сильнее прежнего и отвернулся от собеседницы, давая той понять, что невнятный во всех смыслах диалог окончен. Мэри, недолго думая, переключалась сначала на разговор с самой собой, потом с заключенным, что попросил ее «заткнуться наконец», а потом и вовсе затихла, благодарность за что стоит воздавать Морфею. Писатель был свидетелем этой трагедии в трех актах сугубо потому, что неприятный разговор наслал нескончаемый рой мыслей в