Мельпомена - Александр Девятов

этого ощущения. Все слова, что он мог придумать для олицетворения процесса, передали бы лишь скупую часть тех эмоций, что он переживал. От мысли о том, что писательское ремесло может лишь нелепо интерпретировать те эмоции, что человек испытывает в жизни, писателю должно было стать невыносимо грустно, ведь он посвятил этому делу все свое никчемное время, но Филиппу стало до того смешно, что он залился громким смехом, порождая гулкое эхо, проносящееся по оставленной позади улице.

– Совсем сбрендил дурак, – заключила Аида.

– Нет, – встряла Мэри, – кавется, мфье Лавуан, впеввые фвободен.

Прохладный воздух наполнял легкие француза. Раньше Филипп был склонен к легкой ипохондрии, боясь порой поймать заразу там, где, казалось бы, это невозможно, но сейчас, жадно поглощая опасный для организма холодный ветер, он не чувствовал ничего, кроме счастья. Троица покинула город, и кибитка начала то тут, то там подпрыгивать на небольших кочках, слегка подбрасывая пассажиров. Нос писателя услышал запах потного кучера, и ветер свободы внезапно уступил свое место зловониям. Филиппу этот запах напомнил сразу двух людей из его жизни, для которых пот был едва ли не основой самого образа жизни. Первым, разумеется, был отец. Обычный работяга, проводивший большую часть свободного времени на работе, где занимался лесозаготовкой. С этой самой работы он приносил не только зарплату, которой едва хватало на всю семью, но и резкий запах пота, заполнявший квартирку своим зловонием. Воспоминания об отце у Лавуана всегда вызывали чувство тоски. Отца он любил, хоть и побаивался. К тому же отец был неотъемлемой частью детства писателя, а столь далекие воспоминания всегда все окрашивают в теплые цвета. Вторым же человеком, который приходил на ум при запахе пота, был Жак Трюффо. Так как Жак подолгу не выходил из образа, оставаясь в одном и том же сценическом образе, при костюме, который никогда и ни при каких обстоятельствах не снимался, пахло от него прямо скажем не очень. Но ассоциация с вонью приходила на ум не столько из-за этой его дурной привычки, вернее не от всех ее проявлений. Как-то раз Филиппу взбрела гениальная идея для пьесы – отображение жизни обычного парижского бомжа, с которым то и дело приключаются неприятности. Пьеса была больше комическая, и это автору не нравилось, потому он, пусть и сделал ее веселой настолько, что все представление зал заливался от смеха, вытирая глаза носовыми платками, вложил в свое творение достаточно глубокие, как ему тогда казалось, мысли. Большинство актеров, естественно, ничего интересного в этом не увидели, и просто разбирали роли, совершенно не вдаваясь в какие-то подробности. Главная роль должна была отойти тогда еще только объявившемуся Пьеру, ибо мсье Гобер задумал сразу раскрыть потенциал парнишки. Но Филипп настаивал на кандидатуре Жака, ссылаясь на то, что у того куда больше опыта в сценическом искусстве, и ему стало быть проще будет адаптироваться к этой роли. Директор поначалу забраковал этот вариант, оставшись при своем окончательном мнении. Все изменилось через пару недель, когда Жака и Пьера пригласили на пробы, на проведение которых все же настоял Лавуан. Молодой актер был совершенно недурен – играл отлично, в роли смотрелся органично, мог одним своим видом рассмешить публику, чего, пожалуй, и желал Гобер. Но затем вышел Трюффо. Вонь, которая до сего момента лишь изредка доносилась из-за кулис, теперь буквально резала глаза судьям. Жак, в свойственной ему манере, подошел к роли бездомного слишком серьезно, и мало того, что не мылся две недели, так еще и жил на улице, как подобает бродяге, и специально выискивал места погрязнее, дабы преобразиться до желаемой кондиции в короткий срок. Эффект получился выше всяких похвал. Гобер, мужичок весьма безэмоциальный и противный по своей натуре, смеялся в голос с нелепого вида своего актера и немедленно, попросив зачитать буквально пару реплик, одобрил кандидатуру Трюффо. Эту победу Лавуан смаковал еще очень и очень долго, а вот Жак, будто и не заметил борьбы – просто делал то, к чему у него лежит душа. Эта черта актера всегда восхищала Филиппа, а в глубине души он даже ей завидовал, о чем, впрочем, он даже сам себе не признавался.

Только сейчас внимание писателя сместилось с запаха кучера на его внешний вид. Повозкой правил бербер, худой и невзрачный, похожий на тень в своей черной накидке. Голову видно не было – на ней красовался темно-синий тагельмуст, так что единственное, что сумел разглядеть Лавуан были большие черные глаза мужчины. Сам образ кучера навевал какой-то арабский колорит, погружая писателя в сюжет любой восточной сказки. Встретить бербера во Франции, пусть и не такая редкость, как встретить, например, ирландца, но тем не менее, это был первый обитатель пустынь, которого француз встретил за свою жизнь. Разумеется, сама ситуация вызывала животный интерес. Затем взгляд перенесся на Аиду, что сидела вместе с Мэри напротив. На открытой дороге в свете луны разглядеть даму было куда проще, чем в сыром подвале тюрьмы. Короткие кучерявые волосы, переливались темно-каштановым цветом и подавались вперед, следуя ветру. Светло-зеленые глаза уставились куда-то вдаль, цепляя пролетающие образы округи. В то время, как Филипп и Мэри подрагивали от налетевшего холода, одежда Аиды куда больше подходила под ночные условия: плотная куртка, брюки цвета хаки, высокие сапоги. На удивление все атрибуты костюма были очень опрятными, хотя привычные владельцы такого обмундирования – африканские солдаты – давно бы измазали весь комплект пылью и грязью, что сильно негативно, пусть и аутентично, сказывалось бы на их образе. Не сказать, что образ Аиды сильно страдал от чистоты одежды, вовсе нет. Но выглядело это все как минимум непривычно. С другой стороны, Лавуану все происходящее казалось непривычным. Весь этот побег с берберами напоминал ему приключенческую постановку с собой в главной роли. Раньше ему казалось, что трудности при переезде на юг были достойны большой сцены, что, к слову, он ни раз пытался претворить в жизнь, и притворил, пусть не одной работой, а по кусочкам в нескольких, но вполне успешно и со вкусом. Теперь же Филипу хотелось написать что-нибудь приключенческое, что-нибудь захватывающее дух, может быть про археологов в Египте, исследующих опасные и завораживающее своей тайной гробницы. Сюжеты начинали складываться в уйму разрозненных картин, где невозможно было уследить за началом, серединой и концом – все казалось прекрасным, но скомканным. Такое часто бывает, когда наконец заполучаешь вдохновенье в свои руки. Разобрать его образы поначалу сложно, но со временем разум сам расставляет все по полочкам, выдавая цельную картину. Этот процесс доводил Лавуана до мурашек.

– Никогда не