Графиня Гизела - Евгения Марлитт

Глубоко взволнованный, с бледным лицом, стоял португалец у железной решетки входа в сад.

Бледность не покидала его прекрасного смуглого лица, когда он вошел в аллею, которая прямо вела к замку. Шаги его были медленны, взор бродил по сторонам, точно он должен был увидеть здесь что-то, что причиняло ему это волнение и делало лихорадочным его пульс…

Стоявшие у подъезда и болтавшие между собой лакеи сейчас же смолкли, завидя португальца, и приняли почтительные позы, склонившись чуть не до земли; выражение презрения и сарказма промелькнуло на губах иностранца. Один из лакеев бросился вперед с докладом и повел его не в покои, занимаемые князем, но в апартаменты баронессы, где только что встали из-за завтрака.

Перед ним открылся длинный ряд комнат, в которых жила Гизела, будучи ребенком. В огромном зале прислуга прибирала стол, сиявший серебром и хрусталем, на котором только что завтракали. На полу валялись пробки от шампанского, что положительно говорило за приятное настроение общества. Он вошел в комнату, двери и окна которой были убраны фиолетовым плюшем, глаза его невольно обратились в угол – чужой человек, южноамериканец, никоим образом не мог знать, что там в былое время на шелковой подушке нежился единственный нежно любимый друг маленькой графини Штурм, Пус, белый ангорский кот! Во всяком случае, одна из оконных ниш комнаты представляла гораздо более интереса в эту минуту, чем пустой угол. Там из-под белых кружев, окаймлявших плюшевую гардину, выглядывала смуглая кудрявая головка знаменитой красавицы фрейлины; она болтала с другой молодой девушкой, и появление португальца вызвало румянец на щеках обеих – может статься, их прелестные губки только что шептали имя прекрасного иностранца, столь обворожившего его светлость.

Доложив о прибывшем, лакей вернулся и с глубоким поклоном остановился у дверей, чтобы пропустить гостя. Странное дело, эта величественная фигура, с гордо поднятой головой, вдруг как бы приросла к земле – на лбу снова обозначилась глубокая складка, и этот прекрасно очерченный лоб вместе с нервно дрожащими губами в эту минуту придавал почти дьявольское выражение классическому профилю. А в комнате, в дверях которой стоял португалец, разливался волшебный зеленый свет, падавший и на белые мраморные группы, и на ее превосходительство, восхитительно раскинувшуюся на козетке в белом утреннем платье; грациозно подобранные волосы падали на зеленую подушку, а крошечные ручки механически играли великолепным букетом из цветов гранатового дерева.

– Странно… – прошептала с удивлением красивая фрейлина своей соседке, когда португалец, точно вследствие внезапного толчка, наконец скрылся за плюшевой портьерой. – Человек этот точно боялся переступить порог этой комнаты, как говорится в тюрингенских повериях о ведьмах, я это очень хорошо видела!

– Это очень понятно! – произнесла бледная, нежная блондинка. – Это зеленое призрачное освещение причиняет мне головокружение – идею кокетливой графини Фельдерн я нахожу положительно ужасной!

Ее превосходительство со своей стороны тоже как нельзя лучше объяснила себе эту нерешительность португальца: она усмехнулась, положила со смущением свой букет на стол и невольно поднялась.

Приход нового гостя прервал что-то вроде спора между князем, министром, многими кавалерами из свиты и некоторыми придворными дамами. Его светлость стоял у стены и оживленно говорил о чем-то. Он приветствовал вошедшего дружеским взглядом и милостивым движением руки.

– Не одна восхитительная свобода деревенской жизни, – обратился он к нему благосклонно и с достоинством, – при которой я охотно отбрасываю в сторону всякий этикет, но главным образом уважение к вам заставляет меня дать вам аудиенцию прямо здесь… Но будьте осторожны! Комната эта обладает опасным очарованием… – Он смолк и, выразительно улыбаясь, указал на стоящую рядом с ним группу дам, к которым присоединилась также и баронесса.

– Я знаю, ваша светлость, что русалки всегда топят тех, кто их полюбит, и потому я осторожен, – прибавил Оливейра.

Эти почти с мрачной строгостью сказанные слова как-то странно звучали среди этого общества. Баронесса, отшатнувшись назад, изменилась в лице и боязливо, вскользь, посмотрела на обращенное к ней в профиль лицо португальца.

– Вы слишком строги, – возразила ему одна пожилая дама, графиня Шлизерн, которой португалец был представлен вчера, при осмотре завода князем. – И я хочу попытаться бросить вам перчатку, хоть ради маленьких моих протеже, там, – и, улыбаясь, она указала своим тонким белым пальцем на придворную красавицу и воздушную блондинку, которые, привлеченные замечательно звучным голосом португальца, остановились в дверях.

Две грациозные воздушные женские фигурки, в светлых благоухающих утренних туалетах, действительно представляли в эту минуту что-то неземное.

– Вы должны согласиться со мной, господин фон Оливейра, – продолжала графиня, – что зеленая комната выигрывает от их присутствия… Неужели вы можете предполагать такие убийственные намерения в этих детских головках?

– Как бы то ни было, – весело проговорил князь, – спор об этом невозможен – кто знает, какую опытность приобрел господин фон Оливейра относительно жестоких русалок лагуны дос Натос или озера Мирим!.. Я не разрешал вам объявления войны, милая графиня, но был бы вам очень обязан, если бы вы взяли на себя труд познакомить фон Оливейру с дамами.

На устах баронессы снова заиграла обворожительная улыбка, и, когда очередь представления дошла до нее, она напомнила ему о недавней встрече в лесу. Ее гибкий голос звучал чуть ли не меланхолически, когда она заговорила о застреленной собаке, – прелестное ее превосходительство могла также изображать и сострадание. Глаза гостя и хозяйки встретились – лоб португальца вспыхнул, а взгляд сверкнул диким пламенем. Баронесса скромно опустила веки под вспышкой такой сильной, никогда не виданной страсти.

Умная, утонченная кокетка скрывает свою новую победу еще тщательнее, чем стыдливая девушка свою первую любовь… Ее превосходительство скромно удалилась со своим триумфом, поместившись сзади молоденьких фрейлин, которые при всей прелести молодости все-таки не могли ей быть опасны.

– Теперь я хочу представить вас одной даме, – сказал князь, обращаясь к португальцу, когда процесс представления был окончен. Он кивнул на единственный висевший на стене женский портрет: – Она моя протеже и останется ею, хотя эти дивные формы уже давно сокрыты землей и моя фамилия имеет все причины дуться на нее… Тем не менее эта графиня Фельдерн была божественно прелестная женщина… Лорелея, восхитительная Лорелея!

Он послал воздушный поцелуй портрету.

– Не правда ли, – продолжал он, – если взглянуть на этот портрет, становится понятно, что человек, даже на смертном одре, может отказаться от своих лучших намерений ради этих обольстительных глаз?

– Я не в состоянии представить себя в подобном положении, ваша светлость, ибо надеюсь привести в исполнение все свои намерения, – отвечал спокойно Оливейра.

Маленькие серые глазки его светлости расширились от изумления – этот простой, неподслащенный язык драл непривычно ухо, он положительно шел вразрез с изысканным тоном коронованной особы. Как бы то ни было, к этому чужеземному чудаку, распоряжающемуся миллионами, и владельцу в Южной Америке таких пространств, которые вдвое более его государства, – к подобному оригиналу приходится быть снисходительным, да и к тому же человек этот, при всем своем гордом достоинстве, все же почтителен относительно его, князя. Неприятное изумление на лице его светлости, вследствие этих соображений, сменилось лукавой улыбкой.