Романески - Ален Роб-Грийе

рисунок Де Коонинга, человека, который был старше его); он обладал редкой для профессоров-филологов формой юмора, порожденный ощущением того, что произведения искусства создаются для игры и, стало быть, являются «воскресным днем жизни», возвещенным Гегелем.

Возвратившись во Францию через два, то ли через три года, Морисетт спросил меня, примут ли его в Бресте, в моем керангофском родном доме, о котором я ему рассказывал. Как всех прочих, наше семейство его встретило с распростертыми объятиями, поелику моя матушка всегда оказывала гостеприимство как дальним родственникам, так и заезжим иностранцам, с тем старинным радушием, которого я, увы, от нее не унаследовал. Со своей стороны, я позаботился во время прогулок показать своему американскому другу все то, что полагал поводом его визита: обрывы, дюны, ланды и песчаные пляжи, что тянулись от одних скал к другим, — то есть все то, что наложило отпечаток на мое бретонское детство и чей транспонированный образ составлял пейзаж и декорацию «Соглядатая». Но, как мне показалось, из леонских видов его практически ничто не заинтересовало, разве что мегаллитические памятники, встретившиеся по дороге.

Дома же Морисетт, напротив, охотно беседовал с мамой на любую тему. Я принял было это за проявление обычной вежливости, но, сообщив мне через несколько дней о намерении уехать, американский друг попытался меня уверить, что побывал у нас в гостях с большой для себя пользой, ибо увидел все, чего искал. Я спросил, что он имеет в виду. Брюс отвечал очень просто: прежде чем заняться моим творчеством, ему захотелось убедиться, что я истинно великий писатель; гении же обязательно должны иметь исключительных матерей; теперь он узнал, что моя мать именно такая! Добавлю, что Морисетт проявил в некотором роде отвагу, столь преждевременно поставив на труд романиста, находящегося в стадии зарождения — отчасти, несомненно, не без его помощи, — ибо лишь в 1960-е годы я начал считаться звездой в заатлантических университетах.

Действительно ли наша святая мать — как часто мы ее называли — была «исключительной»? У нас это, само собой разумеется, являлось семейным кредо. Впрочем, мы всегда отличались желанием считать всех нас людьми незаурядными. Но, если приглядеться поближе, было ли это так? Дух клана проистекает именно из острого сознания такой специфичности его членов. Однако надлежит признать, что мама производила сильное впечатление на любого и каждого. Дочь той мадам Олжиатти, о которой я упоминал в связи с нашим воспитанием, называла ее крестной (хотя она не была ее восприемницей и имени ей не давала) и восторженно повторяла: «Ты удивляешь народ!» Это восклицание, произнесенное Ивонной, как обычно нажимавшей на ударный слог, стало частью нашего семейного фольклора.

Он, наш фольклор, надо заметить, весьма богатый, включал в себя великое множество касающихся нашей мамы историй, связанных с повседневной жизнью, но постепенно и до неузнаваемости искаженных легендой. Так, утверждали, будто она еще задолго до войны 1914 года решительно восстала против планов улучшения заднего фасада стоявшей на улице Де-ла-Порт-а-Рекувранс скромной кондитерской, которой ее мать управляла то ли в начале этого века, то ли в конце прошлого, в период, когда дедушка Каню находился в деревне. Кондитерская уже давно исчезла, как и дом, в котором она находилась (в сорок пятом году его разнесли в щепки американские бомбы), равно как и старинная улица Де-ла-Порт, исчезнувшая под ножами бульдозеров во время выправления под шнурок несчастного Бреста по окончании Второй мировой войны. Что до нашей легендарной матушки, то такая малость, как более приветливый вид заведения, не служила для нее уважительной причиной перестройки стен и неудобных коридоров.

Не менее знаменит «случай с автобусом». В автомобильной пробке, ни с того ни с сего образовавшейся близ «Прентана», мама, как гласит предание, толкнула мою сестру и меня под ходивший по маршруту СС-28 автобус как раз в тот момент, когда он тронулся с места. Видя, как в испуге отпрянули от машины ее дети, она лишь усмехнулась вульгарному инстинкту самосохранения и громко воскликнула: «Во всяком случае лучше умереть молодыми!» Или вот еще такой эпизод. Мы все четверо находились в одной комнате, снятой нами в напрочь лишенном удобств трактире на Аррейских горах во время путешествия по Внутренней Бретани (аг coat — по-бретонски), когда среди ночи у меня вдруг начались желудочные колики. Наша мама, вся дрожа от негодования, полагая, что ее муж, которого она не замедлила разбудить, слишком долго возится со свечой, набросилась на него с огромным ножом! Этот случай получил название «нож из Браспарта» (чем обессмертил наименование местечка); папа мог рассказывать о нем первому встречному, и при этом ему было вовсе не до смеха, а в его голосе звучали трагические нотки, тогда как жену он именовал в связи с этим «кровавой Атали».

Семейная хроника содержала в себе и рассказы менее экстравагантные или более правдоподобные, если не достоверные, в частности, о невероятной способности матушки забывать время, забывать ему счет (разумеется, не мне ей на то пенять), из-за чего она являлась в гости или на встречи с жутким опозданием или накрывала на стол тогда, когда все уже спали или разъехались, спеша к последнему поезду метрополитена. Бабушка ей говорила: «Бедная малышка, тебя ведет гнилая нить». Достоверность же еще одного происходившего с ритуальной периодичностью явления, известного как «суп из кресс-салата», я тоже гарантирую.

Поздно вечером мама принималась мыть для ужина пучок кресс-салата, принесенный ее мужем, давно возвратившимся с работы. Тут же она обнаруживала, что среди туго перевязанных бечевкой или рафией стеблей застряло много всяких водяных насекомых, моллюсков, червей или ракообразных, таких как водяные клопы, нотонекты, карликовые пиявки, прудовики или планорбы. Особенно много попадалось гаммаров, этаких крошечных креветок-амфиподов, которых мы ошибочно называли дафниями и которые нам очень нравились своей скачкообразной манерой плавать.

Мама их собирала и пускала в бокал с водой, куда ставила несколько веточек кресс-салата. Получался небольшой аквариум, которым я любовался потом долгие часы. К тому времени папа уже выпивал свой кофе с молоком, заев его бутербродом с чесночной колбасой, и уходил спать с нарочито усталым видом («Актер!» — говорила ему мама), произнеся удрученным голосом обреченного вопиять в пустыне мудреца афоризм, происхождение которого мне неведомо: «А назавтра у Пикара все умрет!» Дети же, которые тянули со своими уроками — с сочинением или с латинским переводом, — получали свой суп не раньше часа-двух ночи и с трудом просыпались утром, чтобы идти в школу. Мама проводила остаток ночи за чтением газет.

Почти маниакальная любовь ко всем проявлениям жизни, несомненно, была одной из главных черт маминого характера,