Романески - Ален Роб-Грийе

в подобном роде из своих путешествий. В одной из керангофских горок всегда можно было увидеть коллекцию всякой всячины, начиная с севеннской кухонной посуды, величиною всего в несколько миллиметров, и кончая японскими фигурками, выточенными из рисинок.

Наше единство кончалось там, где начинались проблемы откровенно плотского или даже прямо эротического свойства. Мне очень рано стало ясно, что здесь у нас с мамой согласия быть не может, и я, рассказывавший ей все, инстинктивно замолкал, как только дело доходило до моих жестоких фантазий и ночных удовольствий. Оставляя в стороне лесбиянские — сентиментальные, а может и более серьезные… не знаю — связи, ее снисходительность к которым для меня всегда была очевидной, должен сказать, что сексуальные фантазии любого свойства, как только делался на них намек, наталкивались на ее осуждающую улыбку (и высказывание), как нечто более недостойное, чем что-либо другое; возможно, это касалось и так называемого нормального полового акта.

Между тем я уверен, что она абсолютно не страдала пуританством, как и показной стыдливостью. Чувственность так и сквозила в ее отношениях с миром, не оставляя ни малейшего места маскировке и лицемерию. Она говорила обо всем с непривычной для той поры свободой, смеясь, например, над содомистской пропагандой, которой баловалась, как мне кажется, одна из ее давних подружек, или давая той или иной девице совет такого рода: «Существуют парни, с которыми спят, но за которых не выходят замуж». Эта сентенция была сродни категорическим и окончательным суждениям, которые она могла высказать по поводу людей, впервые увиденных.

Сегодня я могу сказать, что на женские развлечения и удовольствия мама смотрела сквозь пальцы охотнее, чем на мужские, обвиняя самцов в грубости, примитивности и склонности к насилию. Прочтя «Тошноту» и заметив мой интерес к этому роману, она вынесла Рокантену приговор, не подлежащий обжалованию, ибо он требовал от своей подружки (чего я нигде в тексте не обнаружил) орально-генитальных услуг. С предметным миром она находилась в столь прямом и страстном общении, что герой романа — этакий посланец новой метафизики — показался ей тем, с кем она захотела (сначала захотела, а потом расхотела) встретиться. В итоге моя матушка заявила: «Твой приятель Рокантен — отвратительный тип, и еще раз приглашать его к нам не следует!» Она обладала натурой пылкой; и, улыбнувшись, я ей ответил: «Ты все принимаешь слишком близко к сердцу!» Как бы там ни было, мне пришлось довольно скоро перестать делиться с ней моими литературными пристрастиями тоже.

Имеет ли место в моих впечатлениях, связанных с мамой и касающихся темного предмета, каким является эрос, чувство некой личной вины, способной исказить мое представление о ней? Отношение мамы к мужчинам и их фантазиям мне всегда казалось тем более поразительным, что она испытывала вселенскую нежность к совокуплениям животных, птиц и кошек, даже если некоторые коты демонстрировали прямо у нее на глазах явные садоэротические наклонности. Будучи первой читательницей всех рукописей, которыми я дебютировал, мама первой ознакомилась и с «Соглядатаем». Как было говорено выше, дойдя до последней строчки, она сказала: «Это прекрасная книга, но я предпочла бы, чтобы она была написана не моим сыном».

Два-три года назад, на одном международном симпозиуме, я услышал, как один режиссер, любимец публики, — индус или египтянин, сейчас не помню кто, — объясняя онемевшему от избытка чувств залу главный принцип своей работы при съемке той или иной сцены, свел его к следующему простому вопросу: «Поймет ли моя мать то, что я сейчас делаю, понравится ли это ей?» Рассказывать истории, адресатом и судьей которых одновременно была бы мать, — почему бы и нет? Этот критерий не хуже прочих. Между тем совершенно верно то, что я пишу романы не для мамы и снимаю фильмы не затем, чтобы доставить удовольствие ей. Стало быть, я это делаю вопреки ей? И это тоже не так, хотя видно невооруженным глазом, что в моей преднамеренной (кажущейся) холодности повествования наличествует некая защитная реакция на слишком пылкую субъективность, которую она могла бы вложить в выражение своих чувств.

Согласившись с этой точкой зрения, могут сказать, что я взялся за написание романов (а затем за создание фильмов) именно таким анахромным образом или из недоверия к моим собственным наклонностям, или — что еще хуже — ведя открытую войну с самим собой. Вкус к литературе о бурных страстях и отчаянии, о которой здесь мною говорилось, я в большой мере делил с мамой; папа же в ярости бросил на пол «Джуда Незаметного», книгу, которую в порыве чувства самосохранения он не растоптал ногами лишь потому, что помешала мама. Что касается меня, то, читая душераздирающий финал «Состояния в квадрате», я плакал горючими слезами, хотя мне и говорили, что вся эта история — чистая выдумка, специально рассчитанная на мою доверчивость; однако достаточным утешением эти слова для моей отчаявшейся души не стали.

Ежели я таким способом борюсь со значительной частью своих наклонностей, то, что бы там ни было, делаю это единственно для самого себя и когда пишу, и когда снимаю фильмы; и мне очень смешно, когда какой-нибудь кинокритик с ученым видом знатока объясняет своей несметной пастве в филиппической статье, что, увы, Роб-Грийе все еще не понимает сугубо «народной» сущности Седьмого искусства (которое таковым не является, потому что нет другого искусства, кроме личностного). Единственной мишенью данной книги, казалось бы, адресованной именно читателю или даже критику, является — я почти в этом уверен — не кто иной, как ваш покорный слуга. Если художник что-то и создает, то лишь для себя самого, даже когда мечтает о космических тиражах и переполненных залах.

Сам того не понимая, я наковал кучу рассказов именно затем, чтобы справиться со своими, ставшими чрезмерно вызывающими, преступными фантазмами (из моей постели меня за ноги вытащил призрак маркиза де Сада), в то же самое время — и в целях прямо противоположных, — дабы усмирить излишнюю чувствительность запоздавшего в развитии нежного плаксы, способного по нескольку суток убиваться из-за ничего не значащих и зачастую выдуманных пустяков, мучиться от постоянных размышлений, от которых ему ком подкатывает к горлу, а на глаза навертываются слезы, особенно тогда, когда говорится о молоденьких женщинах и детях. Внезапно всплыло на поверхность воспоминание о событии, плохо забытом еще полвека назад…

Верхняя Юра. Моему отцу лет пять-шесть. Несколько девочек и мальчиков решают испечь пирог, и каждый обязуется принести или что-либо из кухонных принадлежностей, или что-нибудь из продуктов. Мой милый папочка, облаченный в школьный коротенький халатик, весь такой радостный из себя, бережно несет