Гёте. Жизнь как произведение искусства - Рюдигер Сафрански

Эпиметей уговаривает принять это предложение, на что Прометей отвечает: «Со мной хотят делиться – я считаю, // Что я делиться с ними не обязан. // То, что мое, украсть они не могут». «Своим» он считает «круг, что охвачен силой моих действий»[394].

Для автора, охваченного эйфорией от успеха и творческого подъема, «сила действий» означает прежде всего сочинительство, силу поэзии, и поэтому он выводит на сцену Минерву – богиню вдохновенного слова. Прометей чувствует, что она – его союзница, и говорит о том удивительном воздействии, которое она на него оказывает. В этих строфах речь, по сути, идет о феномене вдохновения. Гёте по личному опыту было знакомо это чувство, когда он вдруг становился медиумом, пропускающим через себя идеи и фантазии, когда обычное, повседневное сознание расширялось до сознания творческого, когда он становился другим, оставаясь в то же время самим собой. Прометей говорит, обращаясь к Минерве:

Для духа моего,

Ты – то же, что он сам.

<…>

Словно моя душа говорит сама с собой!

<…>

Но я собою не был,

Когда я мнил, я говорю,

То были боги,

Когда же думал я, глаголет бог,

То был я сам.

Так мы с тобой

Едины, неразрывны[395].

Во втором акте Прометею дается возможность испробовать на деле «силу своих действий». Он занимается тем, чем любят заниматься писатели и поэты, – создает людей по своему образу и подобию, но создает их не из слов, а из глины.

Взгляни же, Зевс,

На мир мой – он живет.

Я изваял их – и в них образ мой,

Подобное мне племя.

Научены страдать, и плакать, и смеяться,

Тебя не чтить, как я не чту тебя[396].

Дальше рассказывается еще немного истории: как люди учатся отстаивать свои интересы в совместной жизни, как они защищают свою нажитую трудом собственность и свободу и как они приобщаются к тайне единства любви и смерти. Все это излагается сжато, скоро, почти поспешно. Запоминается, впрочем, прежде всего восстание Прометея против Зевса: «Тебя не чтить».

Эти мятежные строфы появляются и в знаменитой оде «Прометей» («Ты можешь, Зевс, громадой тяжких туч…»[397]), которая изначально, по всей видимости, должна была открывать третье действие пьесы, но в 1785 году была без согласия Гёте опубликована как самостоятельное стихотворение его другом Фридрихом Генрихом Якоби: тот включил оду в свой трактат под названием «Письма об учении Спинозы, адресованные М. Мендельсону» как пример дерзкого атеизма в спинозистском духе. Но об этом позже.

Тон этого ролевого стихотворения (в нем говорит сам Прометей!) еще агрессивнее, еще самоувереннее, чем в пьесе. Оно, как и драма, заканчивается словами «Вот я, гляди, я создаю людей»[398], но еще резче, еще решительнее клеймит беспомощность богов:

Нет никого под солнцем

Ничтожней вас, богов!

Дыханием молитв

И дымом жертвоприношений

Вы кормите свое

Убогое величье,

И вы погибли б все, не будь на свете

Глупцов, питающих надежды,

Доверчивых детей

И нищих[399].

Почему это должно касаться исключительно древнегреческих богов? Почему точно такой же протест не может быть адресован и христианскому богу?

Кто мне помог

Смирить высокомерие титанов?

<…>

Не ты ль само,

Святым огнем пылающее сердце?[400]

«Сердце», обладающее столь несокрушимой верой в свои силы, уже не нуждается в христианском боге.

При желании в гимне Прометею можно было услышать кощунственное отрицание бога – именно на это и рассчитывал Якоби и именно поэтому его публикация стала скандальной сенсацией. В «Поэзии и правде» Гёте пытается смягчить его религиозно-критическую остроту: «Хотя этот предмет требует скорее философской или даже религиозной трактовки, да так его и трактовали, по сути своей он всецело принадлежит поэзии»[401].

Богоборческое самосознание Гёте строится на «наинадежнейшей базе», а именно на его «творящем таланте». Его всегда посещают новые замыслы, он полон идей и пишет утром, еще не встав с постели, ночью, днем в компании или в одиночестве, с вином или без вина. С него можно было спросить все что угодно – «за мной бы дело не стало». И поскольку в тот период жизни этот «дар природы» никогда ему не изменял, «я мысленно уже основывал на нем всю свою жизнь. Это представление мало-помалу воплотилось в образ: мне вспомнилась древняя мифологическая фигура Прометея. <…> Миф о Прометее ожил во мне. Старое одеяние титана я перекроил на свой рост»[402].

В отношении Гёте к жизни чувствуются азарт и веселая беспечность; он пробует свои силы в самых разных жанрах: это и подражания народным песням, и оды в стиле Пиндара, и драмы в духе Шекспира, и скоморошьи потехи, и стих Ганса Сакса – книттельферс. Все давалось ему на удивление легко. Мастер перевоплощений, умевший перевоплощать и других.

Такое впечатление он производил и на окружающих. Маг и волшебник, человек, окутанный тайной и превзошедший все ожидания, – успех «Гёца» еще больше усиливал это впечатление. Его называли гением, к нему тянулись. Когда он блистал остроумием в компании или увлеченно о чем-то рассказывал, присутствующие жадно ловили каждое слово. Одни называли его «одержимым» (Якоби), другие – «гением с головы до пят» (Гейнзе). Его боялись: «его огонь способен испепелить» (Бодмер). Им восхищались – как чудом природы.

Гёте притягивал к себе людей, которые начали поклоняться ему едва ли не с религиозным фанатизмом. Один его знакомый по Страсбургу писал: «Этот Гёте – о нем одном и только о нем мне хочется <…> бормотать, и пророчествовать, и петь дифирамбы <…>, этот Гёте словно вознесся над всеми моими идеалами <…>. Еще никогда прежде я не мог столь близко испытать <…> чувство апостолов в евангелическом Эммаусе, когда они говорят: “Не горело ли в нас сердце наше, когда Он говорил нам?” Сделаем же его нашим Иисусом Христом, и позвольте мне быть последним из его апостолов!»[403] Вокруг него порой собирались люди, внимая ему, будто пророку. Хёпфнер, который, как в свое время Гёте, писал для «Франкфуртских ученых известий», сообщает из Гисена о визите Гёте: «кто-то сидел, кто-то стоял, а некоторые из господ ученых взобрались на стулья и смотрели поверх голов своих коллег в центр собрания,