Гёте. Жизнь как произведение искусства - Рюдигер Сафрански

внешних перемен. Он становится глух к «сладостным зазываниям»[437] ритмично повторяющейся жизни. Есть люди, пишет Гёте, которых раздражает необходимость каждый день одеваться и раздеваться или тот факт, что каждое утро восходит солнце.

Любовь, которая сначала раскрывается перед нами как нечто неповторимое и непредсказуемое, тоже со временем входит в этот повторяющийся ритм. Только первая любовь – единственная, а во второй и третий раз высший смысл любви теряется. «Понятие бесконечного, вечного, то есть того, что ее возвышает и возносит, оказывается разрушенным: она становится преходящей, как все, что повторяется в нашей жизни, в мире»[438]. Богатство любви не бесконечно, ее репертуар ограничен. Любовь, которая, едва зародившись, меняет все вокруг, со временем вырождается в милую привычку. И тот, у кого такой сценарий вызывает отвращение, отвергает предложение, сделанное ему жизнью, замыкается в себе и чахнет. Все становится ему в тягость. Поэтому нужно решиться выйти за собственные пределы и обосноваться в жизни, какой бы она ни была. Стало быть, единственное средство против taedium vitae – это открытость жизни и внешнему миру.

Но как достичь этой открытости? На это Гёте в «Поэзии и правде» дает двоякий ответ: нужно выйти из уединения и поступать так, как того требует устройство этого мира, т. е. просто выполнять свои каждодневные обязанности; предъявляя чрезмерные требования к самим себе, мы лишь готовим почву для нескончаемой череды неудач и лишаем себя удовольствия от жизни.

Эти более поздние размышления об отвращении к жизни как о болезни, которой Гёте, по его собственному признанию, страдал по молодости лет, выводят на первый план аспект искаженного отношения к миру, когда отдельный человек настолько поглощен своими чувствами, что уже не видит реальной жизни и не воспринимает задачи и возможности каждого нового дня. Исцелить от отвращения к жизни может только дея тельное участие в ней. Для позднего Гёте понятие «участия» является ключевым в описании его самолечения. Оно предполагает сознательное стремление к объективному восприятию действительности. Только так можно найти живительные силы во внешнем мире. «Хочешь радоваться собственной ценности, придавай ценность миру»[439]. Этот свой жизненный принцип Гёте в 1814 году записал в альбом юному Артуру Шопенгауэру, которому он в те годы тоже был крайне необходим.

Однако на страницах романа о страданиях Вертера, написанного в 1774 году, отвращение к жизни выражено по-другому: отвращение к жизни здесь – не тема и не объект для рассуждений, а питающий их источник. Спустя десятилетия в мемуарах появляется понятие, вскрывающее самую суть отвращения к жизни, и это понятие – «парализующее воображение»[440].

Вертер, как и придумавший его автор, – молодой человек, весьма привлекательный в глазах женщин и детей; он обладает даром красноречия и с почти софистической изворотливостью способен безнадежное дело представить в выгодном свете; у него много свободного времени и мало профессиональных обязательств; он взволнован и чувствителен, или, как позднее об этом скажет Шиллер, «сентиментален»; он не просто влюблен, но влюблен в собственную влюбленность, воспринимает свое восприятие и упивается наслаждением – настоящий виртуоз подобных удвоений. Но при всем при этом он еще и человек воображения. История Вертера, рассказанная в форме писем к другу (а также к Лотте и Альберту), – это история любви, но вместе с тем повествование о том, что воображение способно сделать с объективными обстоятельствами и реальными людьми.

Ранней весной Вертер приезжает в провинциальный городок. Здесь этот состоятельный молодой человек должен уладить некоторые наследственные дела, а кроме того, он бежит от своей собственной запутанной любовной истории. «…я буду наслаждаться настоящим, а прошлое пусть останется прошлым»[441], – читаем мы уже в первом письме, где сразу же затрагивается главная тема романа. Вертер призывает самого себя не давать волю «воображению». Оно не должно возвращать его в прошлое и терзать его совесть, а должно обратиться к настоящему. Поначалу Вертеру это удается. Окрестные пейзажи и деревни, цветущие деревья и играющие дети – все радует его и восхищает. При этом он читает Гомера, и на сцены, пережитые им у источника в деревне, ложится золотое сияние поэзии. Он пробует себя в рисовании и замечает, что природа гораздо прекраснее любого своего изображения. На загородном балу он знакомится с Лоттой. Тогда же он узнает, что она «просватана за одного очень хорошего человека». Начинается гроза. Вертер и Лотта невольно вспоминают стихотворение Клопштока, и это сближает их сердца: для Лотты – на мгновение, для Вертера – навсегда. Позже он наблюдает за тем, как Лотта режет хлеб и раздает его своим младшим братьям и сестрам. Незабываемая сцена для Вертера. Он знакомится с Альбертом, женихом Лотты, и даже становится его другом. Они спорят о безумии, об убиении младенцев, об искусстве и самоубийстве. Альберт всегда на стороне правил и рассудка, Вертер – на стороне сильных чувств и частных обстоятельств. Однако вскоре само существование соперника начинает раздражать Вертера: «И все же, когда она говорит о своем женихе, и говорит так тепло, так любовно, я чувствую себя человеком, которого лишили всех почестей и чинов, у которого отобрали шпагу»[442].

Вертера одолевает уныние, он срывается с места и покидает город: где-то вдали от Лотты он получает дипломатическую должность. И хотя здесь он тоже пользуется расположением женщин и высокопоставленных коллег, он недоволен. Мысль о самоубийстве неотступно преследует этого талантливого и избалованного судьбой молодого человека. Он думает об этом, разбирая скучные служебные дела. В унылом дворянском обществе ему приходится терпеть унизительную обиду, и у него снова возникает мысль о самоубийстве. Поэтому когда он некоторое время спустя действительно лишает себя жизни, это уже никого не удивляет, потому что это желание уже давно в нем сидело и ждало лишь повода, чтобы стать реальностью. Через несколько лет он снова возвращается в тот маленький город. Лотта и Альберт тем временем уже поженились. «Я содрогаюсь всем телом, <…> когда Альберт обнимает ее стройный стан»[443], – пишет он другу, но при этом по-прежнему подолгу сидит в гостях у супругов, чистит овощи и перебирает горох. Его присутствие в тягость. Лотта Вертеру: «Ох, боюсь я, боюсь, не потому ли так сильно Ваше желание, что я для Вас недоступна?»[444]

У Вертера не получается завоевать Лотту. Но еще хуже то, что теперь его мучает не безудержная страсть, а страх, что воображение, которое до сих пор служило ему верой и правдой, может притупиться. Его пугает возвращение к «трезвому, холодному сознанию»[445]. Лотта ускользает, но гораздо страшнее то, что иссякает его