Жизнь. Кино - Виталий Мельников

В вестибюле «Леннаучфильма», как на вокзале, постоянно сидели в ожидании безработные сотрудники. Если появлялся заказ, тут же формировались съемочные группы. Рядом со мной, среди ожидающих, часто сиживал и фронтовой оператор Борис Дементьев. Он провоевал с камерой в руках всю блокаду, а потом наступал до Берлина. Первые кадры в разрушенной рейхсканцелярии и мертвое семейство Геббельса снял именно он, Борис Дементьев.

– Из-за этого типа, – указал Борис на Анци-Половского, – мы чуть войну не проиграли!

– Как так? – удивился я.

Фильм «Если завтра война» был снят с включением документальных кадров, с массовыми авиадесантами и грандиозными танковыми атаками. Это были кадры знаменитых киевских маневров. Победная музыка и диктор обещали скорый разгром любого врага. Фильм гипнотизировал наивных предвоенных зрителей бравой красивостью победоносной прогулки по «территории врага». А на деле, как известно, все получилось иначе.

– Это вот он обманул нас перед войной! – тыкал пальцем в Анци-Половского подвыпивший Дементьев.

А «ведущий режиссер», как ни в чем не бывало, прогуливался тут же, по вестибюлю студии, с очередными полковниками. Наверное, обсуждал с ними проект нового кинопроизведения. Это было очень наглядно и смешно.

Меня вызвал директор студии и предложил снять киноплакат на гриппозную тему. В плакате положительный, но несознательный герой, вместо того чтобы обратиться к врачу, заражает гриппом окружающих. Сценарий написал врач из «Санпросвета», а редактировал Евгений Эмильевич Мандельштам. Он был хоть и Мандельштам, но, отнюдь, не поэт и не сценарист, а тоже врач. В кинопроцессе участвовал еще и художественный совет. Он заседал в Москве, где-то на Чистых прудах, и, конечно, состоял из эстетически продвинутых врачей. Все было, как настоящее. Даже обсуждались те же «проклятые вопросы», которые уже довели до ручки большое игровое кино.

– Мы должны придерживаться, – говорили врачи, – традиций соцреализма, чтобы в наших плакатах отражалась только борьба хорошего с лучшим. Никаких летальных исходов! Только мягкие намеки на возможные осложнения! У больных должны быть приятные лица, а в фонограмме – бодрая музыка!

– Но ведь зрителей нужно насторожить, даже слегка напугать, – возражал я.

– Только борьбой хорошего с лучшим! – твердили врачи.

Теперь я ехал в Москву с готовой картиной. Я еще тогда не знал о странных закономерностях, связанных с моими смертоносными наездами в столицу. На платформе меня встретила траурная музыка. Это было пятого марта пятьдесят третьего года. Скончался вождь народов, великий Сталин. У прохожих были застывшие лица, многие не скрывали слез. Я поехал в Зачатьевку, к испанцам, бросил у них коробки с пленкой, и мы, все вместе, отправились во ВГИК. В этот день хотелось быть на людях. У ВГИКа уже толпились студенты. Все рвались куда-то ехать – к Кремлю или к Колонному залу. Ведь именно там, по общему мнению, будут происходить какие-то траурные церемонии.

По Ярославскому шоссе в сторону центра уже двигались отдельные группы москвичей с наспех убранными крепом портретами Сталина. От Рижского вокзала и по Мещанской люди шли уже сплошной молчаливой массой. Возле Сретенских ворот потоки сливались и поворачивали вниз, к Трубной площади. Спуск был крутой и скользкий, а толпа все напирала. Когда людская масса почему-либо останавливалась, она сплющивалась в неразделимое целое. Освободиться было невозможно. Кто-то охал и возмущался, а кто-то даже смеялся, еще не осознав происходящего. В народе просыпался инстинкт российских очередей – люди работали локтями и громко ругались. О скорбной причине народного шествия напоминали теперь только шесты с портретами, которые раскачивались над головами. Когда людской поток вдруг приходил в движение, случалось самое страшное: если человек спотыкался или падал, он не успевал подняться и сразу же пропадал где-то внизу. Но никто этого словно не замечал – толпа обезумела. Отдельные крики и стоны слились в протяжный, однообразный вой.

В какой-то момент я почувствовал под ногами что-то мягкое и живое. Я попытался не наступить на это мягкое и подогнул колени повыше. Меня стиснуло и выдавило куда-то вверх. На мгновение открылся окутанный паром бульвар и многоголовый человеческий муравейник. Он упирался и бился об стену из грузовиков, которыми бульвар был перегорожен. Это была безнадежная, смертельная ловушка. Сдерживаемый кордоном людской поток как бы завихрялся и на глазах преображался в чудовищную воронку из живых извивающихся тел. Центробежная сила кинула меня в сторону, и я уцепился за чугунный столбик какого-то навеса. Рядом была заколоченная досками дверь. Меня прижало к этой двери, расплюснуло, в глазах потемнело. Я понимал только одно – падать нельзя!

Под напором толпы дверь затрещала и распахнулась. Того, что я увидел, я не забуду никогда: мы ввалились в помещение, где хозяева видимо, завтракали. Теснимая с улицы толпа мгновенно заполнила комнату, опрокинула стол и прижала хозяев к стене. Так мы и стояли лицом к лицу – окаменевшие хозяева с тарелками в руках и незваные гости. Мы попали, оказывается, в дворницкую, а вход с улицы был заколочен по нашему советскому обычаю. Из дворницкой мы проникли во двор и разбрелись по крышам и проходным дворам, подальше от «трупной площади» – так долго еще называли Трубную площадь после мартовских дней.

В Зачатьевке, потрясенные увиденным, мы обсуждали события. Траурная музыка из репродуктора время от времени прерывалась короткими правительственными сообщениями. О событиях на Трубной не говорилось ни слова. Мы узнали, что прощание народа с вождем будет происходить на следующий день, в Колонном зале. Опыт прошедшего дня нас ничему не научил. Каждый считал своим долгом обязательно побывать у гроба.

На улице Горького нас с Карлосом сразу же схватили и потащили в фильтрационный пункт, организованный в театре Ермоловой. В зрительном зале театра уже томились сотни задержанных и неизвестно в чем заподозренных прохожих. С нами-то все было понятно: вызвал подозрение чудовищный акцент Карлоса. «Чего они боятся? – удивлялись мы. – Покушений? Но вождь-то уже помер!»

Строгий полковник долго разглядывал мое студийное удостоверение и студенческий билет Карлоса. Дальше произошло непредсказуемое. Полковник вручил нам пропуска на вход в Колонный зал. Он решил, что мы имеем отношение к кинохронике. Слово «кинематограф» сбило его с толку. Мы решили сначала добраться до приятелей-грузин. Чхеидзе и Абуладзе тоже были в Москве и обитали в общежитии грузинского постпредства. Отсюда мы собирались двигаться к Дому Союзов уже вместе. Улицу Разина, где было общежитие, перегораживала конная милиция, но пропуск оказал свое действие. Практически, мы уже были рядом с Красной площадью.

Общежитие размещалось под самой крышей какого-то гостиного двора с узкими лестницами и переходами. В комнатах-кельях рыдали грузинские студентки, расхаживали из угла в угол мрачные грузины в черном. Их скорбь выглядела как семейное горе. Мы рассказали Чхеидзе о пропусках в Колонный зал, но он только махнул рукой. Квартал, непосредственно примыкающий к Красной площади, был уже блокирован полностью – ни войти, ни выйти.